Русский бунт

Дёрнов ходил по храму, как по музею. Рассматривал что-то, спрашивал у меня, иногда хихикал (почти беззвучно). Одна из икон — ошуюю Сергия Радонежского — была странная: чувак в военном мундире, парике и с орденами (подпись: Фёдор Ушаков). Дёрнов посмотрел на неё — улыбнулся и узнал. Потом прочитал подпись — узнал ещё больше и улыбнулся опять. Он подошёл к иконе и поцеловал её — почти взасос.

Вышли в снег и увидели стрелочку — «Трапезная». Хорошо бы чаю.

— Ты чего к Ушакову-то полез? — спросил я, слегка улыбаясь.

— Ну так. Я в храм как зайду — радуюсь всегда: вот, хоть кого-нибудь поцелую! Хя-хя-хя! А так — Бог нормальный парень. Я б с Ним картохи-то накопал!..

— Картохи?

Мы спустились в трапезную (полуподвал): пирожков нет. Есть молдавский пирог, хачапури и кулебяка с капустой (для патриотов).

— У тебя деньги-то есть? — спросил я Дёрнова.

— Ты за кого меня держишь? Нет, конечно.

Я отсчитал мелочь. В отделе для карточек лежал и безбожный пятак из чебуречной «Дружба». Я его не трогал.

Жёлтые линялые стены, блестящие столы, натёртые воском, — все в крошках; табурет с виноватым видом, портрет сурового краснокирпичного храма. Было тихо и безлюдно — только в дальнем углу сидел мужичок с чаем и решал сканворд. Мы забились в кут к батарее.

Дёрнов сидел в пальто (кажется, он в нём же и спал): с поразительной ловкостью он одновременно пил чай, ел хачапури и говорил с набитым ртом:

— …Сам подумай: делаю я хорошее — попадаю за это в рай. Делаю я плохое — попадаю за это в ад. Это уже не религия никакая — это, Парикмахер, экономика получается.

Я усмехнулся и рассказал средневековую притчу про монаха, собиравшего молитвенные слёзы в кувшин (зачли только пролитые мимо).

— Ну, что там в Средневековье было, я не знаю, — Дёрнов доел и вытер руки о джинсы, — а знаю, что хорошо выходит, когда я делаю хорошо просто так, не задумываясь. Вот, помню, у нас в Кемерово…

— Ты разве не из Красноярска?

Дёрнов удивлённо промолчал (как будто я сказал ужасный вздор).

— И это, блин, значит, что я не бывал в Кемерово? — сказал он оскорблённо. — Так вот, был один страшный подсирала там: он к училке в доверие втёрся и, как отчебучат ребята чего-нибудь — на доске манду нарисуем, парты вверх ногами перевернём, — нёс доносить, что твой Иуда.

— Уж прям и Иуда…

— Ты веруешь? — спросил Дёрнов вдруг.

— Да.

— То есть, типа Иисус для всех умер и воскрес и в тебе воскрес тоже?

— Да.

Толя Дёрнов улыбнулся:

— И неужели ты думаешь, что не ты Христа продал? Хя-хя-хя!

Он засмеялся так, что слюна струйкой потекла ему на рукав.

— Ну ты не переживай, — отсмеялся он. — Христа убить даже полезно.

— Полезно??

— Ну да. А то как же он воскреснет? — Он рассмеялся опять. — Да говорю — сценка эта у всех в башке разыгрывается, до сих пор, блин, живая. Ты — и Христос, и Иуда, и тридцать сребреников. Говорю: сценическое мышление.

— Скорее, мифологическое. Но ты, кажется, про подсиралу говорил.

— Ну так-то да. Задумали мы, короче, дело: школу грабануть.

— Чего??

— Ну да. Я и пятеро сорванцов, мои люди… — Дёрнов умолк, задумался и отстучал мотив песни «Здорово и вечно». Так же внезапно он вернулся к истории: — Напоили мы, значится, охранника — и всё вынесли. Подчистую! вилки, ножи, столы, стулья, часы, папоротники, фикусы, баскетбольные мячи, маты, документы, степлеры, кружки — тупо валили всю эту бодягу во двор. Всю ночь пыхтели, совсем заманались. Глянь, уже утро — бежим нахер, утираем носы. Видим — подсирала этот: заранее в школу спешит, училке той помочь стулья переворачивать. Смотрит нам в лица, узнаёт. Пацаны говорят мне: а ну, пригрозим, на всякий пожарный, а? А я им — не трожь, пускай живёт. И киваю ему глазами, подсирале-то этому. Ну вот он-то нас всех и сдал, гнида. Вернее, у одного там родители заметили, что под одеялом лежат две подушки, зимняя куртка и мамин парик, а не их сын…

Дёрнов залпом выпил холодный чай.

— И поэтому ты бежал в Москву? — Я навалился на стол.

— Не. Сначала я на Кавказ поехал, автостопом: в Тбилиси завис на всё лето — там хорошо… Но мне в Грузии жить вредно.

— Почему?

— Тепло слишком. Празднично. Мысли расслабляет.

Толя играл картонным стаканчиком. Мужичок в углу пошёл на кассу и заказал себе второй чай.

— Прости, — сказал я. — А на хрена?

— Школу-то?

— Ага.

— Ну как. Русский бунт. — Он поймал мой взгляд и ухмыльнулся. — Понимаешь?

— Вы обчистили школу, потому что это бессмысленно?

— Так точно, бессмысленно. На ровном, блин, месте!

— По угару?

— Не-а. Доказательства ради. Типа мы существуем. Потому что мы, хилые школьники, можем обчистить школу и свалить, а вы нам ничё не можете сделать. И главное — никто ж не пострадал!

— А твои напарники?

— Да они все в тундре сныкались. Ну, один сел. Но он сам захотел. «Пойду, — говорит, — на себя донесу, а про вас молчать буду». Решил в тюрьме бунтовать. Сильный парень, Лёха Степняк. Шесть лет ему дали.

— Ты же говорил — подсирала донёс?

— Сначала подсирала, а потом Лёха подоспел.