Русский Феникс. Между советским прошлым и евразийским будущим

Споры ведутся главным образом о том, какое направление должно преобладать — государствен-ническое или культурологическое. Акад. Сергей Карпов защищает государственнический подход, понимая его как прагматический и зависимый от «вековых геополитических интересов России»: «Под геополитическими интересами России я подразумеваю не политику современного руководства, а основной вектор развития российской государственности, расширение территории на север, восток, запад и юг. Это были векторы развития, и надо понимать и объяснять, почему и в какие периоды они были именно такими. Поэтому нельзя уйти от того, чтобы мы четко и ясно говорили о социально-экономических процессах.»[116].

Принесет ли, однако, эффект единый учебник в формирование исторической грамотности российской молодежи? Самуил Шурухт, бывший учитель истории, не без грусти констатирует, что «наши дети учатся не для того, чтобы получать знания, а для того, чтобы сдать ЕГЭ. По недавно утвержденному федеральному госстандарту (ФГОС) история — предмет для сдачи «по выбору».

Самуил Шурухт прилагает и безжалостную статистику: «В 2013 году ЕГЭ сдавали 783 тысячи школьников, из них историю выбрала 141 тысяча -18 % от общего числа. […] А если добавить, что 12 % сдававших ЕГЭ по истории его с позором завалили, то становится не совсем понятно, каким образом учебно-методический комплекс повысит уровень исторического образования»[117].

Программируемый патриотизм

«Каноническая» история является частью программирования патриотизма как новой идеологии постсоветской России и является симптомом самой важной проблемы для россиян после 1991 г. — национальной. В XX веке, да и не только (1812), Россия показала, что ни одно государство или группа государств не в состоянии завладеть ею извне, но сама она может быть разрушена изнутри, если пожелает этого — так произошло и в 1917 г., и в 1991 г, и в обоих случаях национальный фактор был особенно сильным.

Идеология, однако, всегда умерщвляет патриотизм, независимо от своих аспектов — левых, правых центристских и пр. Неслучайно и современная идеология, воцарившаяся после окончания Холодной войны — глобализация, выступает против патриотизма и суверенитета национальной памяти, неолиберальный универсализм на рынке противопоставляется социальным функциям государственности.

Высокая культура престижна и может быть доступной для всех только благодаря государству, рынок ориентируется на массовый вкус, который далек от классики во всех отношениях. Государство поощряет теоретическую и фундаментальную науку (стратегия будущего), которая проигрывает на рынке, ориентированном на прикладную науку (тактика сегодняшнего дня).

На фоне этой новой битвы XXI века — битвы между рынком и государством, заменившей битву за разделение властей и демократии (с 1789-го до 1991-го), Россия выбрала для себя определение «социальное государство» (по конституции 1993-го), с одной стороны, а с другой — ориентировалась на патриотизм как защитный механизм от глобализации по западному образцу. Поскольку сама Россия предпочитает свою модель глобализации — евразийскую, которая прагматична, но и консервативна как идеология в противовес неолиберализму.

Евразийство, однако, может быть успешным только во внешнеполитическом плане, как российская версия глобализации, причем прагматичной, каковой она являлась до сих пор, а не идеологической, тогда как во внутриполитическом плане следует сделать ставку на восстановление понятия «русская» культура, а не «российская», следовательно, и на реабилитацию понятия «русский» наравне с понятием «россиянин»; первое должно остаться для отражения национальной принадлежности — русский это тот, кто является частью русской культуры, независимо от своих этнических корней, тогда как понятие «россиянин» останется для отражения гражданской/политической принадлежности.

Национальная идея постсоветской России, которая бы нейтрализовала национальный фактор дестабилизации государства, не может быть ни «евразийской», ни «российской», а только «русской», как часть русской культуры, которая является европейской!

Архивы в России после распада СССР: от «информационной революции» к засекречиванию

Распад СССР в 1991 г. вызвал потрясения, которые не обошли стороной и один из самых консервативных институтов — архивную систему. Начало 90-х определяется как «архивная революция»[118], «информационный взрыв», «археографический взрыв»[119] в «новом архивно-информационном пространстве». В 1997 г. появился и термин «архивная контрреволюция», или «великий перелом»[120].