Русский флаг

Даже в дни затишья Завойко избегал возвращаться в свой опустевший дом. В порту ни на минуту не останавливалась работа. Продолжали прерванную приходом неприятеля разгрузку "Св. Магдалины", пополняли запасы пороха на батареях Дмитрия Максутова, Гаврилова, Попова. С "Авроры" свозили на берег запасной рангоут, стеньги, которые не были использованы при сооружении заградительного бона. На гребных лодках в безветрии переводили "Ноубль" и мелкие каботажные суда под прикрытие Сигнальной горы, - по вчерашнему обстрелу города и порта стало очевидным, что на прежнем месте оставлять их опасно.

Завойко пригласил офицеров "Авроры" отобедать в его портовом кабинете, куда внесли два длинных некрашеных стола и собранные чуть ли не со всего управления стулья. Через открытые окна в комнату врывались голоса, скрип сходен у пакгауза, пьяная немецкая песня, несшаяся из питейного заведения, и крики чаек. Коротка птичья память, - чайки уже беспечно носились над заливом; они то срывались вниз, готовые, казалось, вот-вот упасть на палубу "Авроры", то неслись понизу, едва не касаясь воды, и улетали за Сигнальную гору, туда, где в безмолвии стояли черные фрегаты.

Еще до начала обеда Пастухов доставил губернатору письмо Арбузова. Завойко веселыми глазами пробежал письмо, расхохотался и протянул его Изыльметьеву:

- Полюбуйтесь, каков!

"Оставляя в стороне оскорбленное чувство человека, - писал Арбузов, обращаюсь к Вам, господин губернатор, с предложением моих услуг. Может быть, это сколько-нибудь поправит дело обороны. Мне более двадцати раз приходилось бывать в делах с неприятелем. Из числа наличных офицеров едва ли кто-нибудь в состоянии заменить меня, за недостатком боевой опытности..."

- Положительно неисправим! - буркнул Изыльметьев, прочитав записку.

Склонясь над столом, Завойко крупными буквами наложил на письме резолюцию:

"Издать приказ о вступлении капитана второго ранга Арбузова А. П. в командование партии сибирских стрелков с сего числа, 21 августа 1854 года".

Губернатор протянул Пастухову листки и, отыскав конверт, в котором было подано письмо, вернул его мичману.

- Вот, - сказал он. - Мы ждем его к обеду.

Но обед не состоялся. Под самые окна с грохотом подкатила телега, и Завойко, ждавший возвращения вестового с хутора, выглянув в окно, ужаснулся. На жердях, едва прикрытых сеном, лежал ногами к передку Андронников. Серая холстина сползла с лица. Щеки землемера запали, приоткрылись веки, и сквозь узкую щелку глядели с застывшей мукой зрачки.

Завойко, а за ним офицеры и чиновники поспешили на площадь, куда отовсюду стекался народ. От телеги уже тянуло тленом. Завойко нагнулся над покойником, потом кинулся к тойону и впился в него сверлящим взглядом.

Седобородый старик беспомощно развел руками.

- Убит, ваше превосходительство, - сказал он тихо. - И сынка мой пропал, пропал...

- Кто убил? - Среди глубокого безмолвия вопрос Завойко прозвучал громко, исступленно.

Старик обернулся к задку телеги. Там жался маленький рыжий матрос, тоскливо поглядывая то на толпу, то на суда в заливе.

- Американ, - сказал тойон. - Большой американ.

Завойко бросился к рыжему, с неожиданной силой схватил его за ворот рубахи, тряхнул так, что матрос упал, ударившись лицом о кованый обод колеса.

- Подпоручик Губарев, - приказал Завойко, отвернувшись от рыжего и все еще тяжело дыша, - завтра на плацу наказать плетьми... - На мгновение он запнулся, думая, сколько назначить ударов, потом резко взмахнул рукой. - Нечего ему землю поганить. Хватит! Где Магуд? - повернулся Завойко к тойону.

- Ушел...

В Завойко все так и клокотало.

- Как же вы выпустили его живым?! - гневно воскликнул он и подошел к телу Андронникова.

Сунув в чьи-то руки свою фуражку, он наклонился и поцеловал большой лоб землемера. Губы ощутили недобрую прохладу безгласного, недвижного тела.

- Светлый, нужный был человек, - сказал негромко Завойко и глубоко вздохнул. - Еретик! Мало веры и много любви. Да-с...

Многие вернулись в комнату вслед за ним.

В ожидании Чэзза Завойко предавался воспоминаниям, говорил об Андронникове, которого мало знали приезжие офицеры, и о первом своем посещении Америки почти двадцать лет назад. Он стоял опершись на спинку кресла, чуть раскачиваясь в горьком раздумье.