Русский флаг

Вильчковский приветливо улыбнулся Маше. Он только что ампутировал ногу у молодого матроса с "Авроры" и поручил его фельдшеру для перевязки. В приоткрытую дверь доносилась болтовня Лыткина.

- Веселый у вас отец, Машенька, - бросил на ходу Вильчковский.

- По-моему, неприлично кричать здесь без умолку. Весь этот шум, латынь...

- Что вы, друг мой! - Вильчковский удивленно остановился. - Латынь! Это музыка для уха раненого. Он слышит ученые слова и верит в спасение, в чудо. Ваш батюшка кажется ему магом, чародеем. Веселье и ученость бальзам для больного.

Молоденький матрос умоляюще смотрел на Харитину:

- Сестричка, во-о-дочки!

Харитина поднесла ему чарку и, приподняв голову, влила водку в открытый рот. Это, с разрешения Вильчковского, уже в третий раз.

Матросу казалось, что она хитрит, недоливает. Глаза в глубине были словно накалены докрасна от боли.

- Еще, еще, красавица! Что ты меня наперстком поишь?

- Абордаж! Абордаж! - с досадой басил из угла раненый бритоголовый матрос. - Кажись, я умру на судне, а того абордажа и в глаза не увижу...

- Эх, силен я, братцы, врукопашь драться! - воскликнул молодой матрос, сожалея о том, что ему не выпало показать этого на деле.

Отдаленный грохот, то слабый, то усиливающийся, оживленно обсуждался в самом благоприятном для Петропавловска смысле.

Маше было легче среди этих людей. Для большинства из них Петропавловск чужой, случайно встретившийся в жизни порт. А какое сердечное участие к его судьбе!

Матрос с ампутированной ногой тихо позвал Харитину.

- Сестричка, - прошептал он, - ты не засватана, а?

Харитина склонила над ним белое смеющееся лицо:

- Нет.

- Это ладно. Меня дожидайся. Спишут меня с корабля - оселюсь у вас...

- Небось дома невесту оставил, - сказала Харитина, поправляя подушку.

- Оставил, - не сразу признался матрос - Зазнобушку. Гордая она, без ноги не возьмет.

- А как же я? - удивилась девушка.

- Ты добрая, ты жалеть станешь! Дай чарочку, сестричка!

- Хватит! - строго оборвала его Харитина.

Иона позвал Машу. Он вышел из палаты в глубоком расстройстве, горестно покачивая головой.

- Впал в великое уныние, - сказал Иона и беспомощно развел руками. Привязанность к мирской суете и недостаток веры! Побудьте с ним.

Маша вошла в палату. Максутов не видел ее, но, вероятно, услышал шаги или просто почувстовал присутствие девушки.

- Марья Николаевна?

- Я здесь, - ответила Маша, которой показалась тяжелой, давящей атмосфера этой комнаты.

- Скажите, когда я упал, артиллеристы побежали с батареи?

- Нет.

- Мне казалось, что мимо меня пробежали люди...

- Артиллеристы оставались и вели огонь из последней пушки.

Максутова передернуло. Значит, все шло своим чередом? Словно кто-то обворовал его, кто-то посягал на его славу. Неужели не он сделал последний выстрел?

- Вы хорошо помните, Маша? Это важно.

- Помню. Батарея сопротивлялась, пока мичман Пастухов не приказал заклепать орудия и уйти...

- Бессмысленно... Глупо...

- Что? - не поняла Маша.

- Сопротивляться... Они слишком сильны, - тихо сказал Максутов.

Его охватила непонятная злость. Мелкая, будничная, отвратительная, как малярийный озноб. Зачем она говорит неправду? Он ясно видел сапоги бегущих матросов, слышал топот ног у самого уха. Или она хотела успокоить его? Глупо!

- Вы нравились мне, Маша, - прошептал он неожиданно.

Маша молчала. "Кажется, Вильчковский идет".

- Почему вы молчите?

- Мне нечего вам сказать.

- Понимаю, - мучительная улыбка сделала лицо Максутова неприятным, отталкивающим. - Я скоро понял, что мы не подходим друг для друга. Вы созданы для господина Зарудного...

Маше трудно молчать, трудно сдерживать себя, помнить, что перед ней тяжело раненный офицер.

- Я не люблю господина Зарудного.

Она старалась говорить мирно, безразлично, но слова звучали вызывающе.

- Полюбите... Он упрямый человек... Азиат... Такие ждут десятилетиями.

Маше захотелось вдруг рассказать о Мартынове, об их давнишней дружбе. Зачем? Он не поверит.

- Я никого не люблю, - упрямо сказала Маша.

- Полюбите... Куда вам от него деваться... здесь, на Камчатке...

Внезапно Маша побледнела и бросилась к окну. Колени больно ударились о койку, но она не почувствовала этого. В синих, широко открытых глазах мелькнули изумление и страх.

- Что случилось, Марья Николаевна?

- На Никольской горе неприятель... Боже мой! Ничего не удалось сделать...

Окно выходило на Никольскую гору. Маша видела синих и красных гномов - они перебегали по хребту. Послышалась частая ружейная пальба, новые звуки для Маши.

Максутов устало опустил веки. Кончился изнурительный безнадежный труд, и можно наконец отдохнуть, забыться в тяжелом сне.

Вильчковский вошел в палату, оживленный, бодрый, в сопровождении фельдшера и старого матроса. По-видимому, он уже знал о неприятеле, заметил его в окно соседней комнаты. Во всяком случае, спокойный взгляд, который он бросил на Никольскую гору, не изменил выражения его лица. Как будто он хотел только удостовериться, не привиделся ли ему неприятель несколько секунд назад.