Русский голем

-

Профессор Сикорский писал: «Демон презирает людей, но живет их инициативой, он разрушает то, что люди создают, попирает то, перед чем они преклоняются, но сам ничего не может придумать, решить или создать. Очевидно, что демон — нравственно разлагающееся, вырождающееся существо; внешние события еще приводят в действие душу этого существа, но сама по себе эта душа суха, бездеятельна, безжизненна». (16).

Разрушение, размывание христианской нравственности — задание, за выполнение которого и поступает бесовская, убийственная помощь. Отчасти Цветаева отдавала себе в этом отчет. Она признавалась: «Как будто бы мои вещи выбирают меня сами, и я часто их писала против воли».

Так чьей же волей написаны строки, по сути, обращенные к самому Творцу?!

«Не надо мне ни дырУшных, ни вещих глаз.На Твой безумный мирОтвет один — отказ!»

Все. Веревка захлестнула шею. Вышедшая душа видит свое повешенное тело со стороны. Но уже подступают какие-то мохнатые «жлобы», тянут цепкие руки. Душе не дойти до восемнадцатого мытарства, где предъявляются обвинения в кровосмешении. Душу самоубийцы тут же тащат в ад.

Черный человек

Твердой бронзой застыл золотой чуб поэта. Не вьется — ветер остановившегося времени замер. На щеках кумира не видно предсмертной слезы мучения.

«Не устрашуся гибели,Ни копий, ни стрел дождей, —Так говорит по БиблииПророк Есенин Сергей».

Хрестоматийное воспоминание о нем гуляет в милом березовом ситчике, а ведь было и другое:

«Проклинаю тебя я, Радонеж,Твои пятки и все следы!»

А это:

«Зреет час преображенья,Он сойдет, наш светлый гость,Из распятого терпенья

Вынуть выржавленный гвоздь».

Как? Что? Почему он написал такое? Спьяну? А что это значит — спьяну, не помня себя — в духовном смысле?!

В четвертом издании известной книги «Отец Арсений» читаем воспоминания о Есенине: «От христианства, Иисуса Христа, Церкви, православия он отрекся еще в 1918 году, написав оскорбительно-кощунственное стихотворение, называемое «Инония», и никогда не считал написанное ошибкой…

Когда он писал стихи, на него нисходило озаряющее творческое вдохновение, даже не всегда понятное ему самому, но если стихи или поэма были уже написаны, он становился ограничен, беден, бессодержателен, тускл»[43]. Итак, «Инония»:

«…Время мое приспело,Не страшен мне лязг кнута.Тело, Христово тело,Выплевываю изо рта.Не хочу восприять спасениеЧерез муки его и крест:Я иное постиг учениеПрободающих вечность звезд (…)

Ныне ж бури воловьим голосомЯ кричу, сняв с Христа штаны:Мойте руки свои и волосыИз лоханки второй луны».

И далее, в тех же воспоминаниях, — очень характерно: «В нем как бы жили одновременно или по очереди несколько человек: 1) гениальный лирик, человек, пытающийся иметь свою собственную философию, но ничего в ней не понимающий, поэт нежных «персидских» мотивов, лирик природы и женщин, 2) «черный человек» и 3) человек, по воспитанию в церковно-приходской школе, — православный».

Понятно, сколь обидно и возмутительно читать все это поклоннику Есенина! Однако, если отмести версию его одержимости, получается, что ту же «Инонию» сочинил не бес, а он сам[44].

Сам, своею, еще не порабощенной волею, он писал другое:

«Льется пламя в бездну зренья,В сердце радость детских снов,Я поверил от рожденьяВ богородицын покров».

А потом удивительная прозрачность замутилась. Судя по стихам, за год-два до революции что-то произошло в борьбе за его душу. Кто-то постучал в нее, и он открыл дверь.

«С каждым днем я становлюсь чужимИ себе, и жизнь кому велела.Где-то в поле чистом, у межи,Оторвал я тень свою от тела».

Со времени этого «раздвоения» его душа лишь иногда прорывается криком:

«Чтоб за все за грехи мои тяжкие,За неверие в благодатьПоложили меня в русской рубашкеПод иконами умирать».

Но нет, его ждет другая смерть. Он сам писал об этом:

«В зеленый вечер над окном на рукаве своем повешусь»… Провозвестник самоубийства вновь на пороге: