Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра

Имелся и еще одни способ, который был связан с недопониманием жанровой самостоятельности дневника. О нем шла речь во Введении, в разделе о разновидностях дневника: Л.П. Шелгунова ввела записи журнала мужа в свои воспоминания; Л.М. Жемчужников в своих воспоминаниях использовал старый путевой дневник. Такой опыт не был единственным. Попытку беллетризации собственного дневника еще раньше предпринял А.А. Григорьев.

В повести «Другой из многих» включены выдержки из дневников двух персонажей – П.С. Рассветовой и И.П. Чабрина. Образ последнего автобиографичен. В этом произведении дневники фигурируют как жанровая имитация, не имеющая прямых аналогов в личной практике автора или его близких.

Другой разновидностью беллетризованного дневника является произведение под названием «Листки из рукописи скитающегося софиста». Издатель «Воспоминаний» А. Григорьева Б.Ф. Егоров включил этот фрагмент в сборник, оговорив в Примечаниях, что рукопись «исключает возможность предположения, что перед нами дневник; если таковой и велся, то в каком-то черновом варианте»[359].

В тексте «Листков» отсутствует общепринятая датировка, но каждый ее фрагмент нумерован. Этот факт дал Б.Ф. Егорову дополнительный аргумент против признания рукописи дневником. Однако в истории дневникового жанра были случаи, когда датировка записей заменялась нумерацией. Примером тому – дневник А.С. Хвостова.

Суть проблемы в том, что А. Григорьев готовил перебеленный и отредактированный дневник для его включения в мемуары. Поэтому он взял не весь текст, а только его заключительную часть – с XX по XLVI номер. Качество текста дает основание заключить, что автор тщательно работал над его стилем, т.е. стремился придать дневнику художественную выразительность.

Множество признаков свидетельствует о том, что «Листки...» являются типичным дневником. Прежде всего, это пространственно-временная организация материала. Большинство записей начинается с указания места и времени действия, как в классическом дневнике: «Нынче был день рождения Любовь Федоровны: поутру я, как следует, был с поздравлением»; «Нынче вечером мы долго говорили с Кавелиным о бессмертии»; «У Н.И. нынче был какой-то господин <...>»[360]

Композиция рукописи непрерывная как на уровне отдельной записи, так и между соседними записями. Дневник имеет динамический сюжет, по-григорьевски оригинальный. Критик питал склонность к «свободным сюжетам», которые не имели завязки и развязки в общепринятом смысле. Произведениям с подробным сюжетом он давал подзаголовок «Без начала и конца» («Вверх по Волге. Дневник без начала и конца», «Человек будущего. Рассказ без начала и без конца»). Первым опытом в таком роде и были «Листки из альбома скитающегося софиста». Их отличие от художественных опытов состояло в том, что здесь действовали не вымышленные персонажи, а реальные лица.

Дневник как форма организации событий привлекал А. Григорьева тем, что его событийная канва не имела обязательных сюжетных узлов. Материал в дневнике группировался в порядке его естественной событийной динамики. Его текучесть и безначальность соответствовали творческой манере Григорьева – беллетриста и мемуариста. Григорьев тяготел к такому сюжету, который мог начаться с любого события в драматической судьбе героя и на любом событии прерваться, не будучи завершен по законам художественного действия. Это была принципиальная эстетическая позиция писателя.

Беллетризация классического дневника имела место на разных уровнях. Первым из них был выбор сюжета. Подобно Олениной, Керн и Чернышевскому, Григорьев выбрал для описания в дневнике любовную историю – свое увлечение Антониной Корш – и довел ее до своего бегства из Москвы. Второй уровень – система образов. Подобно Олениной и Керн, Григорьев называет возлюбленную именем литературной героини – Нины из «Сказки для детей» М.Ю. Лермонтова (ср. с Олениной: «Я мысленно называла его Квентин Дорвард»; с Керн, называвшей героев своего дневника именами из условного «Языка цветов» – Мирт, Барвинок, Иммортель). В другом месте герои сравниваются с персонажами романа Ж. Санд «Консуэло»: «Послушайте, вы граф Альберт... – она не договорила, но лукаво засмеялась. «Консуэло, Консуэло, Консуэло (утешение) души моей», – отвечал я с безумным порывом»[361]

. Еще раз Григорьев сравнивает себя с литературным героем, когда размышляет о возможном повороте своей судьбы при счастливом стечении обстоятельств: «Дайте мне счастье – и я буду <...> совершенно Эгмонтом Гете»[362].

Так дневник Григорьева постоянно находится на грани реальности и художественного вымысла. Поэтической стихии не удается захватить первенство, потому что автор в самом жизненном материале, в собственной судьбе находит поэтический сюжет и возводит его в художественное достоинство.

3. Элементы жанровой формы классического дневника, отразившиеся в художественном дневнике