Русский народ и государство

«Молим вас, — читаем мы в одном известном памятнике XVI века, — возлюбленнии отцы и драгая братия — покоряйтесь благоверным царем и великим князем и в благоверии князем русским, радейте и во всем им прямите, и Бога за них молите, и добра государем своим во всем хотите!..[159] Но тут же памятник прибавляет: «Милостив человек есть царь, милость показа к миру — уподобися милостивому Богу». Такоже подобает всякому милостиву быти друг к другу». Подобно этому и Вассиан Патрикеев полагал, что «царем и великим князем достоит дела делати милосердно»[160]. Таким образом, на место царя гнева и мести ставится царь любви и милости. Задача его — в построении истинного, праведного государства. «Да ничтоже предпочтеши паче правды и суда царя небесного», — увещевал государей другой церковный деятель характеризуемой эпохи, родом чужестранец, призванный в Московию с Афона, видавший мир, бывавший в чудесном Флорентийском граде, — «прекраснейшем и преподобнейшем сущих в Италии градов» и слышавший там страстную проповедь «мниха Иеронима» (Савонароллы), «латыняна родом и учением», преисполненного «всякие премудрости и разума боговдохновенных писаний и вышнего наказания, сиречь философии, подвижник презелен и божественной ревностью довольно украшен»

[161]. «Ничто же убо потребнейше и нужнейше правды благоверно царствующему на земли», — учил он. С тем же идеалом выступает и автор так называемого Сильвестрова послания[162]. «Богом возвышенный царю… царствуй истины ради и кротости и правды… Престол твой правдою и крепостью и судом истинным утвержден есть, жезл правды — жезл царствия твоего»[163]

. И эта милость и кротость необходима не только во внутренней, но и во внешней политике. Только «неверные тщатся в ратях на убийство и на грабление, и на блуд, и на всякую нечистоту и злобу своими храбростями и тем хвалятся[164]. Истинный православный царь правит «не своею царской храбростью, ниже своим подвигом, но царскою премудрою премудростью»[165].

Московский книжный человек XVI столетия был глубоко убежден, что без элемента «правды» не может стоять никакое государство. Об этом учила его не только религия, в этом убеждала его и доступная ему философия. Образцом политической мудрости характеризуемой нами эпохи для русских людей были не какие-либо сочинения по естественному праву, сводящие царскую власть к воле народной, — нет, образцом мудрости, в значительной степени запретной и тайной, а потому особо привлекательной, служила известная и на Западе книга «Аристотелевы врата, или Тайная тайных», ходившая среди наших старых книжников в славянском переводе[166]. Книга эта, чтение которой считалось, по-видимому, показателем уже еретического свободомыслия, «сложена» будто бы была «философом великим и преподобным Аристотелем ученику своему, царю великому Александру, нарицаемому Рогатым». И тайная премудрость ее гласит не о том, как устроить государство без царя, но о том, как править хорошему царю. Книга эта, по-видимому, служила источником, которым руководствовался не только князь Курбский в своей политической теории, очень близкой по принципам к направлению заволжских старцев, но и многие другие публицистическое сочинения XVI века. В книге этой утверждается мысль, что «правдой» устроилось все — стали небеса над землей, населилась земля и устроились царства; правдою становятся послушными слуги государевы, правдою утешаются бедные, привлекаются враги. «И умирают народы от всякой кривды», — гласила приписываемая Аристотелю мудрость[167]. И утверждалось в ней, что укрепляет царства «уставная доброта», а не «лютование» и что не тот истинно овладевает человеком, кто покупает его тело, — так родятся только рабы и рабыни, — но тот, кто может привлечь людей сладостью свободы[168]

. Она учила, что царь должен покорять царство свое истине закона своего; а если царя покоряет закон царства ради, то побьет его закон[169]. Московскому книжному человеку не чужды были, следовательно, идеалы правовой монархии, которые нельзя не признать истинно христианскими.

В то же время не видел русский человек истинной правды в московской монархии и смятением наполнялась нередко его душа.