Русский народ и государство

Московский мыслящий человек отлично понимал, к чему сводится эта «правда». Она формулировалась для него в следующих простых и ясных положениях. В личном, нравственном смысле правда эта требовала не внешней, иосифлянской обрядности, но внутренней работы над собою. «Внешнеобрядовой религиозности и искусственным приемам монашеского аскетизма» московский мыслящий человек противополагал евангельскую почву «духа и истины» и требования внутреннего «умного» совершенствования; обстоятельным расписанием — «как поститися, как молитися. как милостыню творити, да как которой святыни коснуться в миру живущим» — он предпочитал заботы о том, «еже воздвигнута в ближних совесть»… Он требовал большей личной свободы, большей снисходительности к заблуждающемуся, большей «мыслительности»[174]. В социально-экономическом смысле он требовал согласования фактического уклада жизни с правилами евангельской любви. «Кая добродетель, — говорил он, — в нощи не спя в тепле храме молитися, а о беднии (обездоленных) тобою и порабощенные — боси, нази, ранени, голодни, — на тя со слезами вопиют к Богу! Кая помощь в такой мольбе!.. Кое добротворение томити плоть свою и имение скрывати, — вдовиц и сирот немилующе, ни обидивых избавляющи…» «О лихое лицемерие! Луче бы ти не обидити, ни грабите, нежели храм Божий просвещати неправдою собранным воском»

[175]. Он призывал, следовательно, не к исповеданию сложившегося экономического быта, но к преобразованию его в соответствии с идеалом социальной справедливости и правды. В политическом смысле она не восставала против монархии, однако и не считала установившуюся иосифлянскую монархию носительницей справедливости и правды. Она требовала преобразования московской монархии в государство правовое. С точки зрения объективного права это означало подчинение царя началу законности: «Всякий царь да покоряет царство свое истине закона своего»[176]

. С точки зрения прав субъективных это совпадало с упрочением в государстве большей личной свободы. Отсюда безусловная враждебность писателей вышеочерченного направления к рабству, которое они не считали совместимым с христианством. Отсюда их большая гуманность по отношению к еретикам и принципиальное признание начала религиозной свободы. Наконец, с точки зрения участия граждан в управлении государством, «московская правда» придерживалась мнения о необходимости ограничить самодержавие некоторым народным «советом» с более или менее широким началом представительства.

Этот последний пункт, несмотря на его внешний либерализм, являлся уязвимым местом программы московских оппозиционеров. Учреждение подобного «совета», или, как говорили в старину, «синклита», являлось одним из основных требований московской боярской партии. Оттого оппозиционные московскому самодержавию «княжата» в значительной степени примыкали к течению заволжских старцев. Князь Курбский, как известно, целиком разделял заволжскую программу, а один из ее идейных обоснователей, Вассиан Патрикеев, был знатнейшим представителем московской аристократии. И выходило так, что в представлениях народных московских масс заволжская программа совладала с ненавистной идеей семибоярщины. Отмеченное обстоятельство лишало заволжскую программу широкой популярности. А в то же время многие сторонники программы не были политическими деятелями, искавшими сочувствия масс. Сила заволжского идеала проявлялась не в политических требованиях, а в морально-религиозном авторитете нашего русского старчества. Авторитет старчества не погиб оттого, что политически старцы были побеждены иосифлянами. Но старчество ушло от политической деятельности, уступив свое место иосифлянскому православию. И так продолжается до наших дней, которые, однако, властно требуют выявления тех политических принципов, которые вытекают из истинного духа восточного христианства.

4.

Борьбой заволжского направления с иосифлянами далеко не исчерпывалась политическая идеология русского народа. В душе его издавна бродила еще одна идея — идея диктатуры.

Иван Пересветов, этот довольно обычный характер XVI века, авантюрист и кондотьер, служивший трем королям ранее, чем отъехать к царю московскому, — был тем русским политическим писателем, который первый обосновал у нас теорию диктатуры. По-видимому, политические настроения Пересветова разделялись многими из его современников, и прежде всего московским царем Иваном Васильевичем. Изучая учрежденную им опричнину с точки зрения только идеологической, нельзя не видеть в ней приложения пересветовских планов и нельзя не считать ее осуществлением политической диктатуры — своеобразным московским фашизмом XV века. Восточный фашизм получил у Пересветова следующее обоснование.