Русский реализм XIX века. Общество, знание, повествование

Всю осень он говорил: «Мой ум спит», и вдруг неделю тому назад точно что расцвело в нем: он стал весело работать и доволен своими силами и трудом. Сегодня, не пивши еще кофе, молча сел за стол и писал, писал более часу, переделывая главу: Алексей Александрович в отношении Лидии Ивановны и приезд Анны в Петербург[552].

Несомненно, речь здесь идет о материале будущих глав 22–25 и 28 Части 5‐й, входящем в одну большую рукопись, где снятая частью Софьей Андреевной, частью другим переписчиком копия предыдущей редакции чередуется с позднейшими вставками-автографами. Одна из таких вставок, написанная довольно крупным, разгонистым почерком – тем, который был сподручнее Толстому при скором писании наново чего-либо заранее обдуманного, – относится именно к моменту обращения Каренина[553]

. «Я прорвала запрет (j’ai forcé la consigne)», – с таким галлицизмом на устах, «тяжело дыша», появляется перед читателем в этой первой версии сцены вбегающая без доклада в кабинет Каренина Лидия Ивановна, и сам выбор глагола показывает, что в жизни Каренина вот-вот произойдет перемена[554]. Наверное, было здесь и созвучие прорыву в долго перед тем не шедшей работе Толстого над романом. Добавленная таким образом сцена продолжала шлифоваться в последующих рукописях (это была спешная работа: успеть следовало к декабрьскому номеру «Русского вестника»), но в главном установилась сразу[555]

. Благодаря именно ей существенно меняется характеристика Каренина: неофитская набожность, начетничество в Священном Писании, которыми наделяет его, окончательно оставленного женой, уже самый ранний черновик этих глав, написанный в начале 1876 года[556], предстают прямым следствием миссионерства Лидии Ивановны, а не его собственной отчаянной и неуклюжей борьбы с горем, и обретают подчеркнуто святошеский обертон.

В этой первой версии сцены обращения, написанной – подчеркну еще раз – после долгого перерыва в работе, фальшивый, но заразительный энтузиазм графини почти открыто связывается с редстокизмом: «Дух этот вытекал из того периодически возвращающегося религиозного настроения в высшем обществе, явившегося в последнем году в виде нового проповедника». Сам Каренин первоначально близок этому историческому объяснению редстокизма как очередной попытки искания спиритуалистической религиозности:

А[лексей] А[лександрович] был спокойно[557] верующий человек, интересовавшийся религией преимущественно в политическом смысле ‹…› Он видел, что новый взгляд был только одно из бесчисленных применений христианства к одной из потребностей души и что это толкование открывало двери спора и анализа, а это было противно его принципу[558]

.

Однако его скептицизм побежден жаждой осязаемого утешения и ощущением, что Лидия Ивановна действует также из симпатии лично к нему, – развязка сцены, поданная еще рельефнее в позднейшей версии, в которой сомнения Каренина приглушены. В датируемом тем же ноябрем 1876 года варианте секрет производимого графиней (а по умолчанию – и «новым проповедником») впечатления горячей веры объясняется с точки зрения Анны – та «считала Л. И. притворщицей, хотя и не такой притворщицей, которая притворялась бы для того, чтобы обманывать других, но притворщицей, обманывавшей первую себя и никогда не могущую [sic!] быть естественной»[559]. В своем отказе от «непосредственного чувства» Каренину было не миновать принять неестественное за естественное.

Редстокизм, конечно же, не был случайной мишенью Толстого. Как показывает в своей недавней монографии Л. Нэпп, Каренин – не единственный герой, которого автор подвергает воздействию пропаганды «евангелического христианства английского происхождения», чьи беллетристические воплощения он мог хорошо знать, в частности, по сочинениям Дж. Элиот[560]. Однако надо помнить, что самый топос «утонченной восторженности» – надуманного религиозного воодушевления появился в творимом романе на самой ранней стадии работы, в 1873 году, до первого приезда Редстока в Россию, и что, главное, ближайшим объектом аллюзии был знакомый автору женский придворный кружок, где культивировалась – независимо от возможных веяний евангелизма или мистицизма – именно православная, не порывающая с официальной церковью набожность.