Русский садизм

Григорьев после ночной пьянки выглядел помятым и несвежим, но вскоре привел себя в порядок, несколько раз по своему обыкновению погрузив морду в ведро с ледяной колодезной водою.

На площадь перед Исполкомом мы подошли почти одновременно с махновцами. Младшие командиры уже беседовали на площади с крестьянами.

Нестор Иванович шел рядом с начальником штаба Белашом, далее его сопровождали Чубенко, Лепетченко, Каретников и Чалый. В посольстве Григорьева было пятеро: я, командиры Казанок, Сапа и его личные телохранители Хмелевой и Чадин. Все были увешаны оружием; у Григорьева один парабеллум покоился в кобуре на поясе, второй был засунут за голенище сапога и привязан к ремню прочным кожаным шнурком.

Все зашли в здание Исполкома, Махно с Григорьевым уселись на разных концах длинного стола, остальные остались стоять, разместившись каждый поближе к своему командиру. Я стал аккурат посередке, и при этом Махно мельком настороженно взглянул на меня, а я едва заметно кивнул ему в ответ.

Махно и Григорьев начали с обсуждения стратегии совместных действий; инициативу держал в своих руках Махно, Григорьев же почти все его предложения критиковал и отвергал. Тогда Махно попытался выяснить, что Григорьев думает о дальнейших действиях и попросил его высказаться.

Григорьев встал и, резко побледнев, бросил: «Хиба ж я стану шо новое казати? Ни… Жидов треба истреблять… то ж они вражины наши…».

Махно хотел возразить, и выражение его лица сделалось неприязненным и злым, но в этот момент с улицы послышались крики и шум борьбы. Нестор Иванович в раздражении выскочил на улицу и увидел, что на площади яростно дерутся махновец и григорьевец. Атаман не стал разбираться, кто прав, кто виноват, подбежал к григорьевцу и рукояткою револьвера выбил ему зубы. Вернувшись в помещение, Махно вытер окровавленный револьвер о зеленое сукно, которым был накрыт стол, и оставил оружие перед собою. «Всех вас надо пострелять», — злобно сказал он атаману. Тут Чубенко, возвращаясь к прерванному разговору, бросил Григорьеву: «Вот ты, батько, толкуешь за жидов, а сам у нас в тылу стыкаешься с Деникиным… Как это понимать?» — «А так, — запальчиво вскричал Григорьев, — что нынче треба нам ити до офицеров, ибо они супротив жидовских комиссаров!» — «Да что ты прицепился к этой нации, — сказал Лепетченко, — ты лучше расскажи, как грабил мужиков, да заодно с евреями нашего брата украинца в Елизаветграде побивал!» — «Мы тебе, батько, еще многое припомним, — снова поднялся из-за стола Махно. — Я вижу, ты и сам признаешь свою связь с Деникиным, иначе не стал бы здеся агитировать. Жаль, пострелял я тех лазутчиков, что везли тебе деньги и депеши, они бы сейчас свидетельствовали». — «Ничего мне не везли! — заорал Григорьев. — И никто это не докажет!» — «Нет, докажет!» — озлился Махно и потянулся к револьверу. В этот же миг Григорьев выхватил свой парабелум и направил его на атамана. Но почти одновременно с движением Григорьева, в то самое мгновение, когда его скрюченный судорогой палец бесполезно нажал на спусковой курок парабеллума, я выстрелил в него и попал ему в плечо. Телохранители Григорьева замешкались, а через мгновение заметались, но пули уже летели к ним, и в пороховом дыму я краем глаза увидел, как справа от меня медленно поднимается на огневую позицию Чубенко и начинает яростно изрыгать огонь. «Бей атамана!» — вскричал Махно. Григорьев метнулся в дверь и выскочил на улицу. Я бросился за ним, стреляя ему вслед, а он, видимо, раненный не только моими пулями, припустил заячьей побежкой по пыльной площади, петляя из стороны в сторону. Крестьяне шарахнулись от выстрелов и хлынули в улицы, солдаты открыли беспорядочную пальбу, площадь быстро опустела, и только Григорьев резво бежал, припадая на одну ногу и подволакивая другую, а я никак не мог за ним угнаться; земля и небо прыгали перед глазами, опрокидываясь друг на друга, клубы пыли вздымались из-под ног, пот капал со лба; моя вытянутая рука металась за темной фигурой атамана, и я никак не мог поймать его на мушку, — только что темное пятно дрожало в прорези прицела и вот уже скользнуло под немыслимым углом и свалилось куда-то вбок. Сзади я слышал выстрелы, и мат Чубенко, казалось, с силою вдавливается в уши, Махно что-то кричал фальцетом, и вот, наконец, фигура Григорьева заслонила все видимое пространство — площадь, белые хатки вдали, акации в палисадниках, и в это темное пятно я с облегчением выстрелил. Григорьев споткнулся и упал. Я подбежал к нему, остановился подле и, задыхаясь, прерывистым шепотом сказал: «Что ж, батько… вот и поквитались… с походом должок-то ты отдал…». Григорьев стоял в мягкой пыли на коленях, френч его был заляпан кровью, — стоял, покачиваясь и глядя на меня мутными, наполненными смертной тоской глазами.