Русское

Европа уже трепетала перед русской музыкой, перед оперой, перед басом легендарного Шаляпина. Теперь русский балет Дягилева покорял Лондон, Париж и Монте-Карло. Два года назад изумительный Нижинский танцевал «Петрушку» Стравинского. В прошлом году он исполнял заглавную партию в необыкновенном, языческом и эротическом «Послеполуденном отдыхе фавна», а в мае 1913 года в Париже стал хореографом спектакля, которому надлежало изменить историю музыки, – «Весны священной» Стравинского. Владимир Суворин, по счастливой случайности, находился в это время в Париже.

– Это было потрясающе, – рассказывал он Дмитрию. – И вместе с тем страшно. Зрители были шокированы и пришли в неистовство. Потом я видел бедного Дягилева. Он не знает, что делать с Нижинским, – Сергей Павлович в ужасе и считает, что тот зашел слишком далеко. И все же это было великолепно, честное слово. Самое захватывающее, что я когда-либо видел в своей жизни.

Он также привез Дмитрию экземпляр партитуры «Весны…» Стравинского, и молодой человек несколько дней просматривал ее, очарованный титанической, первобытной энергией музыки, ее диссонансами – никогда прежде не слышанными – и ее резкими ритмами, и наконец заявил:

– Это как увидеть новую галактику, созданную рукой Бога. Это новая музыка с новыми законами.

– Россия больше не отстает от Европы, – заявил по этому поводу Карпенко. – Мы впереди. И мало кто будет отрицать, что в этом волнующем брожении всех искусств Россия впереди всех, в авангарде.

Если Дмитрий был в восторге от своих музыкальных открытий, то жизнь его друга Карпенко теперь превратилась в вечный водоворот. После гибели Розы квартиру переоборудовали так, чтобы у Петра, Дмитрия и Михаила было по своей отдельной комнате, и эта общая холостяцкая квартира их очень даже устраивала. Благодаря щедрости Владимира у Карпенко было достаточно денег, чтобы продолжить учебу и снимать небольшую студию, а так как он теперь находился в самой гуще авангардного искусства, то дома появлялся, лишь когда заблагорассудится.

Особенностью бурлящего идеями российского авангарда было то, что создавался он как мужскими, так и женскими руками; и время от времени, неожиданно нагрянув, Карпенко сообщал Дмитрию и его отцу о каком-нибудь последнем чуде: буйном абстрактном полотне Кандинского, блестящей декорации Бенуа или картине новой звезды – кубиста Марка Шагала, а еще, непременно – о каком-нибудь новом «-изме». Так что Петр тихо спрашивал: «Ну, Миша, какой у нас сегодня „-изм“?»

В 1913 году это был футуризм.

Это было, конечно, замечательное направление. Русские футуристы под знаком таких блестящих молодых талантов, как Малевич, Татлин и Маяковский, любили сочетать живопись и поэзию, создавая иллюстрированные книги и альбомы, не имеющие аналогов по дерзости художественных приемов.

– Кубизм Пикассо был революцией, – пояснял Карпенко, – но футуризм идет гораздо дальше.

В своих картинах футуристы брали ломаные геометрические формы кубизма и приводили их во взрывное поступательное движение. В их поэзии язык был разъят вплоть до простых звуков; грамматика нарушилась, создавая из слов нечто новое и поразительное. Для Дмитрия футуристические произведения напоминали какую-то огромную, независимо работающую динамо-машину.

– Это искусство нового века – века машины, – радостно заявлял Карпенко. – Искусство преобразит мир, профессор, – говорил он Петру, – наряду с электричеством.

Он даже отложил свои собственные опыты в живописи, чтобы написать несколько стихотворений для новых футуристических изданий.

В двадцать лет Карпенко вырос в поразительно красивого молодого человека. Стройный, смуглый, гладко выбритый, он настолько притягивал к себе все взгляды, что Дмитрий часто с удовольствием наблюдал, как респектабельные дамы на улице забывались, когда он проходил мимо, и смотрели ему вслед. Дмитрий привык видеть его в обществе артистических дев, которые, очевидно, были очень увлечены им; но Михаил предпочитал держать свои любовные истории при себе, и Дмитрий мог только догадываться, какая из барышень на краткое время похищала сердце его друга.

Иногда Дмитрий вспоминал странное происшествие в день встречи с Распутиным, но Карпенко больше не впадал в такое паническое исступление, и постепенно эта история полностью вылетела из головы Дмитрия. И действительно, в счастливом характере Карпенко было трудно разглядеть какие-то недостатки. Истинный красавец, он был совершенно лишен тщеславия. Правда, иногда в последние два года на него накатывали кратковременные приступы, когда Михаил замыкался и угрюмо молчал, но это, считал Дмитрий, были не более чем периоды творческой сосредоточенности. Единственное, что порой огорчало Дмитрия в его друге, – это то, что остроумные замечания Михаила порой граничили с язвительностью и могли ранить всерьез. Но для человека с таким быстрым и блестящим умом, как у Карпенко, это было простительно.