Русское

Поначалу ей было трудно в это поверить. Ее мать – и этот социалист? И с отвращением Надежда подумала: как можно было так обойтись с бедным папой? И все же он терпит ее. Он святой. И хотя ни слова сказано не было, с тех пор она не могла относиться к матери иначе как с упорной скрытой враждебностью.

И к своему великому несчастью, именно в тот вечер, когда госпожа Суворина так неприязненно высказалась о Карпенко, Попов снова решил ее навестить.

Впрочем, знай Надежда, с какой целью Попов пожаловал на сей раз, она была бы ошеломлена даже больше, чем сама госпожа Суворина.

– Слушай, – просто сказал он ей, – давай сбежим?

Как странно. Когда он был моложе, ему и в голову бы это не могло прийти, а сейчас он всерьез был готов бросить все.

Несколько лет назад он надеялся выманить у Сувориных деньги для партии. Он был достаточно опытен, чтобы без особого труда справиться с этой задачей. Но не сделал этого.

О, несомненно, партия нуждалась в средствах. Не так давно в новой большевистской газете появились статьи странного молодого человека из Грузии, его стиль однозначно выдавал бывшего семинариста. Он подписывался «Сталин». Разумеется, это был псевдоним: Сталин – человек из стали. Весь тот год Попов пытался раздобыть хоть что-то для газеты «Правда», но ни разу он не просил финансов у Сувориной.

Это было другое. Он решил, что любит ее. А теперь ему в голову пришла мысль все же взять денег у Сувориных. И сбежать вместе.

Ибо в 1913 году Попов почувствовал, что устал. Надежды на революцию не было. Попытка Ленина воссоединить левых социалистов не увенчалась успехом. Арестов стало больше. Даже молодого Сталина сослали в Сибирь. Попов выдохся: он больше ничего не мог сделать для революции.

– Мы могли бы уехать за границу, – тихо сказал он.

И к собственному удивлению, госпожа Суворина не спешила с ответом.

О, это был необыкновенный человек. Он столькому научил ее. Под его влиянием она привыкла долго и напряженно размышлять о собственной жизни и даже изменила свои политические взгляды. «Я действительно считаю, что у нас должна быть демократия, – наконец призналась она. – Это справедливо и разумно… Мне близка идея монархии, но все же необходимо Учредительное собрание».

Это стало ее тайной, поздней страстью.

И все же она опасалась Попова. Стоило ей заговорить с ним о революции – и он моментально оказывался закован в железный панцирь, ограждавший от всех человеческих чувств, что могут помешать его святому и страшному делу. В такие минуты госпожа Суворина думала: «Этот убьет. Убьет без колебаний».

И вдруг железный революционер сдался. Он улыбался – чуть ли не застенчиво. И ей мучительно захотелось приласкать его.

Дверь распахнулась – на пороге стояла Надежда. На ней был длинный халат, волосы распущены. Ее била дрожь, но губы саркастически кривились.

– Ах да, конечно, – спокойно произнесла девушка, – маме не по нраву мои друзья. Она предпочитает большевиков.

Попов пристально посмотрел на нее, но ничего не сказал.

– Не так ли, мамочка? – с вызовом спросила она. Гнев оказался сильнее – и Надя яростно бросила: – Имей в виду, я знаю, как ты обращаешься с бедным папой. – А потом, глядя на Попова, добавила: – А вы… Вас надо посадить в тюрьму. Скорей бы посадили!..

– Надежда, иди в свою комнату, – поспешно сказала госпожа Суворина. А Попову прошептала: – Вам лучше уйти. – И на его вопросительный взгляд печально покачала головой. – Нет, это невозможно.

И мать, и дочь знали, что с тех пор они никогда больше не вспомнят эту ночь.

1914, август

Медленно и торжественно, в летнюю жару, по улицам, поднимая пыль, шествовала процессия. Впереди в тяжелых митрах и мантиях, украшенных драгоценными камнями, шли священники. Одни несли иконы, другие – огромные хоругви. Пел хор. И навстречу этому шествию, подобно волнам, набегающим на берег, поднималось море рук, творя крестное знамение, – опущенные головы, согбенные спины. Ибо это была еще Святая Русь. Россия вступила в войну.

Александр Бобров со слезами умиления взирал на процессию. Какое это было лето! Засуха и полное солнечное затмение. Каждый крестьянин в каждой деревне ждал беды. Но теперь, когда беда наконец пришла, здесь, на улицах Москвы, случилось некое чудесное и святое преображение. Внезапно все разногласия были забыты, русские стали братьями, объединившимися ради защиты своего Отечества.

Вслед за иконами несли огромный портрет царя. Никто не думал, насколько же странно, что человек, в жилах которого почти нет русской крови и который донельзя похож на своего двоюродного брата, короля Англии Георга V, – центральная фигура этой почти византийской церемонии. Серьезное, маловыразительное лицо Николая II с короткой каштановой бородкой было совсем не иконописным и мало походило на мрачных правителей Московского княжества. Это был типичный европеец – озабоченный, благонамеренный и в общем подневольный принц, оказавшийся по воле судьбы во главе чуждой ему империи. Но то был царь, отец всех русских, и теперь, когда его портрет несли мимо толпы, народ кланялся.