Русское самовластие. Власть и её границы, 1462–1917 гг.

Отношение верхов к низам: «…дворянству дана несправедливая и неограниченная свобода повелевать простым, или низшим, классом народа и угнетать его во всём государстве, куда бы лица этого сословия ни пришли, но в особенности там, где они имеют свои поместья или где определены царём для управления… Чрезвычайные притеснения, которым подвержены бедные простолюдины, лишают их вовсе желания заниматься своими промыслами, ибо тот, кто зажиточнее, тот в большей находится опасности не только лишиться своего имущества, но и самой жизни. Если же у кого и есть какая собственность, то старается он скрыть её, сколько может, иногда отдавая в монастырь, а иногда зарывая в землю и в лесу, как обыкновенно делают при нашествии неприятельском. Этот страх доходит до того, что весьма часто можно заметить, как они пугаются, если кто из бояр или дворян узнает о товаре, который они намерены продать. Я нередко видал, как они, разложив товар свой — меха и т. п., — всё оглядывались и смотрели на двери, как люди, которые боятся, чтоб их не настиг и не захватил какой-нибудь неприятель. Когда я спросил их, почему они это делали, то узнал, что они опасались, не было ли в числе посетителей кого-нибудь из царских дворян или какого сына боярского, которые могут прийти со своими сообщниками и взять у них насильно весь товар.

Вот почему народ, хотя вообще способный ко всякому труду, предаётся лени и пьянству, не заботясь ни о чём, кроме дневного пропитания».

Трансляция насилия сверху вниз по социальной лестнице:

«Видя грубые и жестокие поступки с ними всех главных должностных лиц и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг с другом, особенно со своими подчинёнными и низшими, так что самый низкий и убогий крестьянин (как они называют простолюдина), унижающийся и ползающий перед дворянином, как собака, и облизывающий пыль у ног его, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-нибудь верх. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств. Жизнь человека считается ни почём. Часто грабят в городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли».

Флетчер поражён увиденным: «…угнетение и рабство так явны и так резки, что надобно удивляться, как дворянство и народ могли им подчиниться, имея ещё некоторые средства, чтобы избежать их или же от них освободиться, равно как и тому, каким образом цари, утвердившись в настоящее время на престоле так прочно, могут довольствоваться прежним правлением, соединённым со столь явной несправедливостью и угнетением их подданных, тогда как сами они исповедуют веру христианскую». По его мнению, «низкая политика и варварские поступки [Ивана Грозного], хотя и прекратившиеся теперь, так потрясли всё государство и до того возбудили всеобщий ропот и непримиримую ненависть, что, по-видимому, это должно окончиться не иначе как всеобщим восстанием». Английский юрист оказался пророком.

Альтернативы Смуты

Будучи действительно «всеобщим восстанием», Смута, однако, не была ни социальной, ни политической революцией. Её акторы не ставили своей целью радикальную смену социальных или политических институтов. Смута была гражданской войной, в которой переплелись борьба между претендентами на престол и борьба разных социальных групп за свой статус.

Пресечение естественного (родового) порядка престолонаследия вызвало кризис русского политического сознания. С одной стороны, родилось сомнение в истинности монархов, занимавших трон после Фёдора Ивановича, — так, несмотря на законность избрания Годунова, во многих источниках он фигурирует как узурпатор, тем более это касается Василия Шуйского и Лжедмитриев. С другой стороны, «представление о богоизбранности, мистической предназначенности царя… при отсутствии сколько-нибудь чётких критериев, позволяющих отличать подлинного царя от неподлинного»[224] спровоцировало настоящую эпидемию самозванчества (всего за годы Смуты явилось около полутора десятков самозванцев). Таким образом, самозванчество — оборотная сторона сакрализации власти, утвердившейся в России в XVI столетии. Тем не менее шаткость института монархии была для жителей Московского государства совершенно новым социальным опытом, провоцировавшим их искать нестандартные ответы на вызовы времени.