Рыцарь

– Андрэ, в последнее время я тебя совершенно не узнаю. Помню, в Палестине – вполне нормальным человеком был. Без всяких этих... – Ги сделал неопределённое движение пальцами. – А тут – то с еретиками возишься, как будто бы они тебе родственники, то с иудеями... тьфу ты, прости Господи. Кто они тебе? Братья? Друзья-товарищи? Да обобрать этих христопродавцев – самое святое дело!.. И не надо тут всякую философию разводить. Не надо. Не люблю я этого. С твоей философией, Андрэ, до чего угодно договориться можно. И до того, что иудеи – почти совсем нормальные люди и что сарацины – не собаки поганые, не дьяволопоклонники, а как бы тоже существа человеческие. Так что не надо, Андрэ. Это что же тогда получается? Получается, что зря мы с тобой в Палестине кровь и пот проливали? Так по-твоему получается?

Я промолчал. Сделал вид, что на этот довод мне возразить нечего. На самом деле я не хотел окончательно выбиваться из образа (хотя дальше, по-моему, выбиваться из него было уже некуда) и подводить Ги де Эльбена к той черте, когда он пристально посмотрит на меня и спросит: «Сьер, а с кем, собственно говоря, я имею честь? Вы – не Андрэ де Монгель».

Кроме того, в рассуждениях де Эльбена содержалось одно рациональное зерно. В самом деле, кто мне эти люди? Никто. С чего бы мне печься об их благополучии? В конце концов, я же не какой-нибудь там Роланд или Ланселот, готовый сражаться со злом везде, где только он его увидит. Нет, пусть со злом кто-нибудь другой сражается. А у меня и собственных проблем достаточно.

За всеми этими рассуждениями и разговорами мы постепенно приближались к тому самому повороту, из-за которого доносились крики, звон оружия, ругательства и иные звуки, свидетельствующие о происходящей там нешуточной потасовке. Рено (второй оруженосец тамплиера) предложил, если уж мы не собираемся вмешиваться в происходящее, подождать финала разборки тут, на месте.

Ги посмотрел на своего оруженосца так, что я мысленно, ради развлечения, даже решил предугадать то, что он сейчас скажет:

«Да чтобы я, благородный рыцарь Ги де Эльбен, стал ждать, пока кто-то там

освободит мне проезд?!..»

Я угадал почти дословно.

– Рено, – сказал Ги, сопровождая свои слова более чем выразительным взглядом, – если ты и дальше будешь мыслить так, как подобает скорее осторожному торговцу или даже пугливому крестьянину, то посвящения в рыцарское звание ты от меня не дождёшься. Нет, не дождёшься. Пусть даже все твои благородные родственники на коленях станут умолять меня об этом... Ждать! Ещё чего! Да пусть лучше этот Бенедикт подвинется в сторону, если уж ему взбрело в голову грабить купцов у меня на дороге!

Кровь прилила к щекам молодого оруженосца. Ничего в ответ своему господину он говорить не стал. Но и оставить без всякого ответа прямое обвинение в трусости он также не мог. Поэтому он пришпорил лошадь и вырвался вперёд: хотел показать своему патрону, что трусом его не может назвать никто.

– Стой, дурак! – рявкнул Ги, у которого, помимо бахвальства и спеси, имелась ещё и некоторая толика здравого смысла. Рено, однако, сделал вид, что ничего не слышит. Ги устремился за ним.

Так мы и миновали поворот. Тем, кто находился за ним, наверное, должно было показаться, что мы свалились им как снег на голову. Нежданные, несущиеся во весь опор, злые и при оружии.

Наверное, поэтому они и начали в нас стрелять.

Собственно, к тому моменту, когда наш маленький отряд появился на сцене, бой между купцами и охраной – с одной стороны и бароном Бенедиктом и его людьми – с другой подходил к своему логическому финалу. Пятеро охранников были мертвы или тяжело ранены, ещё двоим бароновы ребята крутили руки, а последний, очевидно успевший кого-то положить и понимающий, что ему всё равно не жить, безуспешно пытался забрать с собой в могилу кого-нибудь из тех четверых разбойничков, которые на него наседали. Мёртвых купцов было четверо, а живые стояли смирнехонько – под наблюдением двух лучников и трёх пехотинцев господина барона. Ещё двое копались в купцовых тюках. Всего же бароновых людей там было девятнадцать, включая двух убитых и двух раненых.

Сам барон сидел на коне посреди этого побоища и снисходительно посматривал на происходящую у него под ногами суету.

Чёрт его знает, почему они начали в нас стрелять. Может быть, в запарке приняли нас за отставшую охрану. Может, по инерции. Может, у кого-то сдали нервы... А может, кому-то просто захотелось пострелять. Во всяком случае, никто не обратил внимания на белый плащ с красным крестом и на белую же мантию, в которую был облачён мой друг Ги де Эльбен. А зря. Если бы обратили, то уж сообразили бы, что ни купцовой охраной, ни лёгкой добычей мы быть не можем. Что касается барона Бенедикта, то, к своему несчастью, как раз в эту минуту он смотрел в другую сторону: говорил что-то лучнику, показывая рукой на ещё сопротивлявшегося охранника.