Рыцари моря

К этому Месяц еще прибавил, что человек, говорящий плохо о чужом народе, с такой же легкостью может сказать плохо и о своем, так как таит в сердце много ненависти. Добрый человек видит в ближнем лишь доброе, а злой повсюду выискивает зло.

Герд был человек язвительный:

– Я шел на именины к невесте, а попал на проповедь.

– Вы хотели ответа… – Месяц бросил взгляд на Ульрике, которая слушала очень внимательно, и опять обращался к Герду. – Господину не понравилось российское летоисчисление. А понравится ли ему то, что некоторые восточные народы поедают змей и саранчу и даже считают этих тварей лакомством, а другие в нестерпимый зной облачаются в шубы, а третьи за отсутствием воды умываются песком – о том знают многие, ходившие в Палестину и в Александрию, – а четвертые целыми днями сидят неподвижно и находят в том наслаждение, пятые не пьют вина, шестые пишут справа налево, седьмые поклоняются корове, восьмые живут отшельниками, девятые пляшут вокруг огня, а десятые говорят стихами?.. Все это обычаи – не более.

Герд уже не скрывал небрежения:

– Господин Месяц искусен в речах. Он отечество свое готов наделить чертами, какие больше подходили бы ягненку, а из меня слепил некоего блудослова, какой мало понимает даже из того, что сам говорит… Однако мне надлежит напомнить, что российский ягненок, бряцающий оружием, уже который год терзает германскую Ливонию и подминает под себя литовские города… Господин Месяц радеет за отечество. Это понятно. Но он видит свое отечество глазами россиянина и болеет только своей болью. Он не видел своего отечества со стороны – к примеру глазами ливонского немца, который принужден был оставить свою страну, свои возлюбленные леса и поля, свое море и дюны, свои красивые города, свой дом, наконец, и сад, посаженный еще предками, и виноградную лозу, взлелеянную за многие годы, оставить могилы отцов, чтобы уже никогда не вернуться к ним… Он увидел бы, что его Россия – это монстр…

Месяц, немало претерпевший от жестокостей Иоанновых и от его неправедного суда, никак не мог, однако, согласиться с тем, что Россия – монстр.

– Я не причисляю себя к слугам царя Иоанна и не имею особенного желания отстаивать здесь его последние свершения. Однако отстоять их нетрудно, поскольку причины, приведшие к войне, очевидны и общеизвестны. Ливонцы сами навлекли на себя гнев Иоанна, отказавшись платить ему дань, какую платили еще старым московским князьям, – дань за город Юрьев, который россияне, не желая пролития крови, уступили ливонцам в давние времена. Что до Полоцка, отнятого у Литвы, то с самого основания разве он был литовским? И разве однажды, оставляя эти города, россияне не плакали над своими печами и церквями, над своими садами и возделанными полями; разве в других местах им не предстояло все начинать заново; разве не жаль им было могил предков?.. Разве московские князья призывали Орден меченосцев на головы ливам и эстам; разве искали некогда полочане литовского ярма?..

Герд стоял на своем:

– Отказ ливонцев платить дань – для Москвы только предлог. Это известно каждому младенцу. Ливония – лакомый кусок. Ливония – выход к морю. Москва – монстр… наползающий с востока ужасный аспид, нацелившийся задушить за Ливонией Литву, за Литвою – польскую Корону, а за Короной и священную Германию…

– Господа! Господа!… – вмешался хозяин дома. – Ульрике права: Герд, ты слишком занимаешь уважаемых гостей… Нельзя ли обратиться к иной теме, приятной для всех и более приличествующей торжеству?

Герд не ответил. Глаза его были черным-черны, а лицо бледно. Крепко сжатые кулаки упирались в край стола, и все тело его заметно подалось вперед, будто изготовилось к долгому противоборству. Не иначе, Герд мог еще много сказать этому «купцу», прикинувшемуся вначале совершенным простачком. Герд остывал очень медленно.

Воспользовавшись наступившим затишьем, Ульрике стала предлагать гостям отведать новых блюд. Все пробовали и хвалили. Алина и Гертруда сказали, что возьмут себе новых кухарок и непременно из Везенберга. Так они пытались острить, дабы сгладить неприятное впечатление, оставшееся после спора между молодыми господами. Потом общий разговор устремился в другое русло, более легкое, далекое от деяний государей и противостояний держав. Говорили о том о сем, а в общем ни о чем – лишь бы не возникло новых оснований для досадных разногласий. В конце концов уйти от ссоры удалось…

Молодые дамы за общим разговором украдкой поглядывали на Месяца и Морталиса, господин Бюргер все чаще произносил тосты, которые становились все длиннее, а Герд за каждый из тостов исправно пил, имного ел, и бледнел все больше, от чего глаза его казались все чернее.

Проспер Морталис приметил лютню в углу зала и, почувствовав себя к тому времени достаточно привольно, предложил застолью песнь, которая, по его мнению, могла всем усладить слух. Нежно зазвучали струны лютни, глаза Морталиса вдруг обрели лукавое выражение: