Рыжеволосая девушка

Английское радио сделало подробное сообщение о переговорах и затем перечислило принятые в Ялте решения. Германия, германская нация, торжественно заявил диктор, получит возможность вернуться в семью миролюбивых народов. А извечной тирании и извечной агрессии немецкого милитаризма будет положен конец. Немецкий милитаризм исчезнет вообще; вместе с нацизмом исчезнут и воинствующие бароны, фабриканты оружия, генералы и самый источник агрессии, направленной против Европы с тех пор, как существовала Германия, — а именно немецкая армия.

Мы тихо сидели, думая об оккупированной Европе, о виселицах, о стенах, у которых расстреливали людей, о мрачных тюремных камерах, о лагерях и душегубках. Мы думали о мертвых, которых невозможно похоронить, потому что нет досок для гробов. Трупы, завернутые в кусок парусины, в простыню, в старое пальто, укладывали на трехколесный велосипед с коляской или на санки и везли на кладбище. А могильщики частенько встречали родственников умерших требованием выдать им буханку хлеба, кулек пшеницы или фасоли, прежде чем они воткнут лопату в твердую, как камень, землю. Мы думали о повышении цены на наших соотечественников, которых отправляли в Германию: служащие немецкой вспомогательной полиции за каждого схваченного ими голландца получали теперь пять гульденов. Мы думали о судах с продовольствием, которые направляли наши соотечественники из Твенте, из Гронингена в немецкий «форт» Голландию, чтобы хоть немного утолить голод своих собратьев, которых эсэсовцы ловили и выкрадывали… Молча сидели мы у печурки. От мороза стекла в окнах стали белыми и непрозрачными. А за окнами простиралась голландская земля под толстой корой снега и замерзшей грязи. Мне казалось, будто это кора покрывает всю землю и под этой корой отчаянно борется и умирает человечество, потому что так распорядилась кучка немцев, обуянных жаждой власти…

Прошла неделя, в течение которой мороз так измучил нас, и вот наступила тихая погода. Было все еще околo восьми градусов холода, но ветер улегся. Мы решили доставить наконец сверток Мэйсфелта в Гаагу; невыполненное поручение с каждым днем все больше тяготило нас. Мы и на этот раз решили отправиться втроем; на дорогах не прекращались проверки и облавы, и в случае необходимости надо было с оружием в руках защищать жизнь друг друга.

Мы тронулись в путь, но не по шоссе, а по проселочным дорогам, через Рейхенхук, Лэйвенхорст, Рейнсбурх, Фоорсхотен. Мы то и дело отдыхали, как и другие люди, которые встречались нам по дороге — с велосипедами, тележками, детскими колясками. Впрочем, их было не так много.

Когда мы добрались до канала Флит около Фоорсхотен, мы почувствовали, что двигаться дальше у нас нет сил. Поездка наша, казалось, никогда не кончится. Я остановилась, бросила велосипед, он упал на откос, а вслед за машиной свалилась и я сама. Ан и Тинка поступили точно так же. Нам незачем было разговаривать, мы и так понимали друг друга; мы умираем от голода, нам все безразлично, мы близки к отчаянию. Лежа возле дороги, я думала: вот, значит, как это бывает… Признаешь себя побежденной, опускаешь руки, протягиваешь ноги — холод и голод довершают остальное… Мне с трудом удалось овладеть собой, — я испытывала острый соблазн безвольно поддаться усталости. И я растормошила Тинку.

— Пять минут… не больше, — заявила я.

Тинка, по-видимому, думала так же; затем я начала тормошить Ан. Мы поглядели друг на друга, и я повторила:

— Пять минут, не то мы заснем и наши велосипеды украдут.

Ан кивнула, как будто в этом было все дело… Только сейчас я увидела, как похудела у нее шея. Ее молодое прекрасное лицо покрылось морщинами и темными пятнами, а бесстрашная мордочка Тинки обострилась от голода. Мы сказали «пять минут», это значило: не поддаваться усталости, не заснуть… Ан даже поднялась и села, обвив колени руками. Она сказала:

— Ты знаешь, что любопытно в этом свертке, который лежит у Тинки в кармане? Он точь-в-точь такой же, как тот, что я в свое время отвозила шпику из «службы безопасности».

— Что же тут любопытного? — спросила я.

— Гм… Я подумала… Интересно бы узнать, что в нем находится.

— Это уж дело Мэйсфелта, — сказала я.

— Дело движения Сопротивления, — уточнила Ан.

Мы посмотрели друг на друга. А Тинка вытащила сверток из своего глубокого кармана. Мы рассматривали его со всех сторон; он был нетяжелый; вероятно, в нем помещалась деревянная или картонная коробка.

— Ну ладно, — вдруг сказала Тинка. — Я распакую сверток.

— Ты что, рехнулась? — воскликнула Ан. — Таких вещей нельзя делать.

— А почему? Ты же сама говоришь, что это дело движения Сопротивления… Мы тоже ведь участвуем в нем.

Ан подперла рукой щеку и слабо улыбнулась. — Может, ты права. Меня, конечно, разбирает любопытство.

— И меня, — сказала я. — Давай, Тинка. Открывай. Отвечать будем все вместе.