Рыжеволосая девушка

В конце января мы узнали, что немцы опубликовали списки подпольщиков с указанием их примет. Там оказалось много наших людей. В работе наступило еще большее затишье. Настроение было хмурое, и хотя подавленности теперь и в помине не было, все стали как-то особенно сдержанными, и это легко было понять. Но в то же время сложившаяся обстановка раздражала меня. Я не могла больше переносить бездействия и ожидания. У меня зародилась мысль, которая все больше овладевала всем моим существом. Я то отгоняла ее, то снова возвращалась к ней; чем больше я раздумывала, тем больше убеждалась, что я должна отважиться и осуществить ее.

В один из тихих и хмурых дней в начале февраля я снова переправилась на пароме в Фелзен. Коричневато-серая земля польдеров сливалась с бесцветным небом; вертелись крылья двух-трех водяных мельниц; на горизонте тонкими струйками дымили фабричные трубы. Спокойный, мягкий зимний день, каких насчитывалось в нашей жизни не одна тысяча. Эта мирная картина причиняла мне боль, казалось, все — и природа и даже человеческий труд — задалось целью прикрыть ложь, тиранию которой мы испытываем. Я рано добралась до Кроммени. Матушка де Мол радостно всплеснула руками, узнав меня. Мне было приятно, что маленькая старушка помнит меня и даже обрадовалась мне. Она быстро засеменила из-за прилавка мне навстречу и увлекла за собой в комнатку в глубине лавочки.

— Ну-ка, покажись! Здорова и все благополучно? Дела идут как полагается? — спросила она, как только мы очутились наедине.

— Нет, матушка де Мол, не совсем хорошо, — ответила я. — Я приехала сюда, потому что хочу поговорить с Флоором.

Позади дома кто-то работал — колол дрова. Я огляделась в комнатке. Она была точно такая же, как и в тот раз; мягко блестевшая мебель красного дерева, цветы на высоких стеблях, клетка с птицей и блестящие коричневые балки на потолке были полны благотворного и непостижимого уюта, как и в прошлый раз, в октябре месяце, когда я сидела тут, — только не танцевали теперь пылинки в лучах солнечного света. Старушка положила мне на плечо свою маленькую, изуродованную ревматизмом руку и весело затараторила:

— Да, вам тоже, видать, не легко, но настанут и лучшие времена. Тут требуется выдержка! Ты, кажется, не из тех, кто вешает голову… Я попрошу де Мола, чтобы он предупредил Флоора. Я не знаю, конечно, где Флоор. Эти парни спокойно не сидят, — нет, нет!

Она снова улыбнулась, отчего ее рот совсем запал, а круглые лоснящиеся щечки еще больше выдались вперед.

— Наверно, не откажешься от кофейку?

Она высунула голову за дверь и окликнула своего мужа — как всегда, по фамилии. Стук топора прекратился. Де Мол вошел в комнату. Он выглядел все таким же, как будто я никогда не уезжала отсюда.

— А, это вы… — сказал он. По его закопченному лицу пробежала улыбка. — Пришлет ли Франс еще фасоли?

— Если удастся, — ответила я.

— Ей нужен Флоор, — быстро вставила матушка де Мол.

— Я иду, — сказал он.

Дальше все происходило так, будто повторялась картина нашей первой встречи: де Мол накинул свою вельветовую куртку и ушел, старушка бегала то в кухню, то в комнату или в лавочку, а я, прихлебывая кофе, поджидала в комнатке, убранство которой носило отпечаток образа жизни и привычек бог знает скольких человеческих поколений. Матушка де Мол уселась против меня с какой-то старинной кадочкой и стала чистить картошку.

— В полдень мы всегда едим что-нибудь горячее, — объяснила она.

В жизни я, может, раза три чистила картошку, но тут мне вдруг захотелось сделать что-нибудь для старушки, и я сказала, что помогу ей. Некоторое время она наблюдала, как я, сидя с кадочкой на коленях и орудуя тоненьким ножом, вертела в неловких пальцах строптивую картошку; я срезала, наверное, столько кожуры, что у хорошей хозяйки мурашки побежали бы по спине.

Только не у матушки де Мол. Она улыбалась; все ее лицо покрылось смешными мелкими морщинками.

— Видно, ты всегда работала в конторе, — заметила она.

— Хуже, — сказала я. — Я была студенткой. Изучала право.

— Вот как! Хотя, конечно, адвокаты тоже нужны… Только, мне кажется, доктора нужнее. Я говорю так, как понимаю.

— А я-то знаю, матушка, что недостаточно, если существуют адвокаты и судьи, а права людей только на бумаге числятся, — ответила я. — За этим должно стоять еще что-то — живая сила. По крайней мере такая сила, которая одинаково охраняет всех людей, а не та, которая допускает, чтобы одни могли надеть другим ярмо на шею.

Она даже хихикнула, так ей понравились мои слова.

— Вот где надо иметь справедливость, — сказала она, стуча по своей узкой и высохшей старушечьей груди. — Иначе ты совсем, значит, испорченное создание. Из того сорта людей, которые нас унижают и предают. Они — мертвые души… Понимаю, дитя мое, что ты не хочешь больше и книг видеть, когда кругом творится столько безобразия. Я как-то спросила себя, зачем нужно так много толстых законов. Простому человеку трудно понять их, до того сложно они составлены.