Рыжеволосая девушка

Рулант кивнул, совершенно подавленный обнаруженными нами качествами разведчиков. Он как будто даже немного рассердился, оттого что мы его так быстро разоблачили. Мы с Ан и Тинкой немного нервничали в ожидании инструктора партии. Когда мы услышали, как на дорожке скрипит снег под ногами, мы все трое вскочили с места. Рулант уже вышел в коридор, чтобы приветствовать гостью. Действительно, это была Анни. В первый момент я ее не узнала. Она очень похудела. Щеки у нее были, правда, все еще румяные, но то был румянец с мороза. Когда она сняла головной платок и шаль, я увидела, что шея у нее стала такая же тонкая, как у моих подруг… и как у меня самой, по всей вероятности, — я никогда больше не гляделась в зеркало… Однако Анни по-прежнему держалась прямо; ее угловатость и воинственность сохранившись, а когда она заговорила, я узнала наконец Анни, какой она была при первом моем знакомстве с ней.

Мы сидели все вместе за столом и пили какой-то отвар, который Рулант именовал чаем, — цвет у него был зеленоватый. Но он согревал. И облегчил разговор — мы не выпускали из рук чашку и прихлебывали из нее, когда разговор замолкал.

Анни сказала, что она слышала кое-что о наших злоключениях в фелзенском штабе, и мы стали рассказывать ей еще более подробно, чем Руланту, о наших неудачах. Она слушала молча и только переводила с одной на другую взгляд своих серьезных, испытующих карих глаз. Я редко встречала людей, которые бы умели так хорошо слушать… Где-то я читала, что Ленину был свойствен особый дар слушать то, что ему говорят, он почти не перебивал и задавал лишь самые необходимые вопросы. Он уважал личность другого человека.

Когда мы кончили свой доклад, Анни сказала:

— Не могу сказать ничего плохого об этой организации как о группе Сопротивления… А ты, Рулант?

Рулант покраснел, как школьник, что ему очень шло, и мы все почувствовали к нему еще большую симпатию.

— Ведь вы все три — члены партии… И как таковые получаете от меня распоряжение — временно утихомириться…

Она вдруг рассмеялась, очевидно заметив выражение наших лиц. И ее лицо стало будто свежее и моложе.

— Конечно, — продолжала Анни, — раз вы так долго вели жизнь разведчиков и мстителей, этот запрет может показаться вам неожиданным и даже жестоким… Я повторяю еще раз: временный запрет. Я ведь не могу принимать решения совершенно самостоятельно. На днях вы, возможно, получите дальнейшие указания. Работайте пока с «Де Ваархейд»… Я читаю иногда бюллетени, которые вы вывешиваете… Прекрасная работа, хотя довольно рискованная, конечно.

Мы покашливали, гмыкали, молчали.

— А как же фелзенцы? — спросила наконец Ан, когда молчание затянулось и всем стало неловко.

Анни снова накинула платок на голову, и спокойно завязала его.

— Отправляйтесь к ним и поставьте их в известность. Доложите им о результатах последней операции, а от всех дальнейших поручений откажитесь. Вам поручена газета «Де Ваархейд». И баста.

Она завязала вокруг шеи шаль, надела пальто и простилась с нами. Рулант проводил ее к выходу. Несколько мгновений спустя снова послышались шаги по садовой дорожке и удаляющийся шорох шин.

— Вот тебе на, — сказала Тинка. — Конец теперь нашим вооруженным выступлениям.

— Этим мы обязаны тебе, Рулант, — колко заметила я, когда Рулант вернулся в комнату.

— Что такое? — спросил он, хотя отлично понял, о чем я говорю.

— То, что нам запретили стрелять! — сказала Ан.

Он строго поглядел на нас:

— Послушайте. Все эти ваши операции мне давно уже не нравятся. Анни совершенно права. Надо положить этому конец. В интересах безопасности… Если фелзенцы думают иначе, это их дело. У них могут быть свои соображения.

— Что ты имеешь в виду, Рулант? — спросила я, когда он остановился.

— То, что сказал, — строго ответил он. — А если вы хотите точно знать, то я сразу же скажу вам, что эти люди в Фелзене мне не нравятся, раз они пользуются вашими услугами для своих грязных делишек. Совершенно не нравятся!

— Нам они тоже не особенно нравятся, — пробормотала Тинка. — Но это только… только впечатление… чувство такое. Ведь они все же патриоты.

Рулант ничего не ответил. Его внезапное упорное молчание, его нахмуренный лоб убедили меня в том, что им владеют мысли, которыми он не хочет или пока не собирается делиться. Я подала Ан и Тинке знак, чтобы они тоже помолчали.

На следующий день мы явились в Фелзен. Нас приняли Паули, Каапстадт и Мэйсфелт. Они предложили нам стулья, но сигарет не предлагали. Я взяла слово и рассказала, как мы вели наблюдение в гостиной барышни Бисхоп, как мадам Шеваль вышла на улицу, сначала с ребенком, как мы не хотели стрелять, как мы ждали, покуда она выйдет одна, как мы задержали ее и как наши пули застряли в ее меховом пальто. Они молча слушали; шрам возле рта Каапстадта подергивался.

Когда я закончила доклад, магистр Паули сказал:

— Рассказ полностью совпадает с тем, что мы уже знаем; вы испортили все дело. Поднята тревога во всей гарлемской полиции, потому что вы дали этой женщине уйти невредимой…

Ан, Тинка и я почти одновременно поднялись со стульев.