Ржавчина от старых якорей

Во время одного из таких «подступов» мы остались без помещения. Надо было где-то хранить наше хозяйство. И часть морского имущества, в том числе оба тяжелых якоря, мы передали музею «Уральского следопыта». В ту пору это был замечательный музей. Но у журнала случались свои «подступы бед», ему тоже приходилось не раз менять «район стоянки». И в конце концов музей канул в небытие. Исчезли многие экспонаты: судовые приборы, меркаторские карты, детали знаменитых кораблей, редкие морские книги, которые подарили журналу мы с Женей Пинаевым… Пропали и якоря. По крайней мере, я не смог отыскать их в подвалах старого кирпичного особняка, где «Следопыт» обитает в наше время.

В гражданскую войну в этом особняке был штаб белочешского генерала Гайды. Легенда говорит, что в подвалах располагалась контрразведка. Я слышал даже слухи о привидениях. Кто знает, может быть как раз на затерянных в подвальных закоулках якорях сидят по ночам белые туманные фигуры и горько вспоминают свое военное прошлое. Такую возможность мы с ребятами обсуждали не раз. Но сумрачная романтичность этой сцены не могла компенсировать потерю.

Итак, якоря пропали. И еще многое исчезло с той поры, со времени операции «Нептун Балтийского моря». А что же осталось? Ну, пожалуй, осталось главное. До сих пор косыми крыльями носятся над водами Верх-Исетского озера паруса нашей «Каравеллы».

В то время, как я пишу этот рассказ, отряд готовится к своему сорокалетию. Но сначала он был сухопутным. Лишь на берегах Балтики (мы называли ее по-латышски: «Дзинтара юра» – «Янтарное море») «Каравелла» по-настоящему приобщилась к флотской жизни. Вернувшись к себе, мы начали строить флотилию. До сих пор ходит по уральским водам одна из наших самых заслуженных яхт – «Экватор». Мы назвали ее так в честь рижского клуба. Да, с начальством на плавбазе не всегда мы жили в согласии, но рижские ребята были нашими друзьями. Прощаясь с нами на перроне, они выпустили в небо над вокзалом целый залп сигнальных ракет. Они подарили нам свой морской флаг – ярко-синий с желто-красной звездой, – и мы не раз поднимали его вместе со своим во время разных морских операций и состязаний…

А якорей, конечно, жаль, особенно рижского. Хотя должен заметить, что морской ржавчины на нем не было. Вода в Даугаве пресная, да и в Рижском заливе солоноватость едва заметна. Не то что на Черном море. Поэтому я храню в старом блокноте бурую пластинку ржавчины, которую подарили мне севастопольские пацаны Владик и Шурка (где-то они теперь?)

…Кстати – вот совпадение. Вечером я написал про Владика и Шурку, а ночью они приснились мне.

Сон был странный и хороший. Будто наступило стремительное лето, а наше озеро сделалось одной из черноморских бухт. На берегах – белые кварталы приморской слободы и ракушечные лестницы-трапы. Громадный якорь (тот, что был у Панорамы) сейчас лежит на песке у самой воды. И я вижу двух знакомых мальчишек. Ну, Владик – тот на заднем плане, возится с местными ребятами у вытащенной на берег яхты. А Шурка уселся на верхушке изъеденного червем торедо якорного штока. Смотрит непонятно, выжидательно как-то. Говорит:

– Здрасте…

– Привет… – (Сколько же лет прошло?.. Скорее всего – нисколько.)

– А можно спросить? – Он склоняет к плечу голову.

– Спрашивай, конечно.

– Тот лягушонок в вашей книжке про баркентину… он превратился в мальчика или нет?

– Конечно, превратился!

– Ура! – Шурка подпрыгивает на корточках. – Значит, все правильно!

– Что правильно?

– Потому что он – это я!

– Как так?

– А вот так! – И он длинным лягушечьим скачком сигает с якоря на песок. Опять садится на корточки – будто и правда лягушонок. У него большой смешливый рот. К переносице и мокрым ногам прилипли тонкие полоски даугавских водорослей. – Правда, похож?

– Ну ладно… – говорю я. – Ну… пусть. А как ты, лягушонок Шурка, попал сюда с Даугавы?

– Очень просто! Мы переехали! Папу перевели сюда…

– А кто твой папа?

– Капитан баркентины «Воздушная подушка».

М-да, странное какое-то название. А еще более странно то, что у лягушонка папа капитан. Хотя чего только не бывает во сне…

И, как обычно, досмотреть хороший сон не удается. Коты Макс и Тяпа начинают возиться у меня в ногах и, не поделив место, устраивают короткую деловитую драку.

– Брысь, шкыдлы драные!

Снова заснуть я уже не смогу. За окном яркое утро. Тополя освещены поднявшимся над восточными крышами солнцем. Я вспоминаю, что это уже не февральские тополя. На улице апрель. И среди изъеденных лучами сугробов зацветает мать-и-мачеха.

Маслины

В Алуште я был всего раз в жизни. И то по делу.

…Константин Георгиевич Паустовский в письме к М.Л.Слонимскому, в пятьдесят девятом году, процитировал Шолома Алейхема: «Зачем вам горы в Америке, если вы имеете свои горы в Егупеце?» Я рассуждал примерно с той же логикой. Зачем мне какая-то Алушта, если я имею возможность в это время быть в Севастополе? Тем белее, что Севастополь – это Севастополь, Алушта же – явно не Америка.