Ржавчина от старых якорей

Норд-весты не были ветрами плохой погоды. Они вовсе не грозили дождями, а только двигали в небе груды солнечных облаков. У этих груд лишь иногда появлялись «подошвы» сероватого, пасмурного оттенка.

Прежде чем зашуметь на городскими крышами и тополями, ветры пролетали над железной дорогой. Над насыпями и штабелями горячих от солнца просмоленных шпал, над складами и депо с полукруглыми крышами, над черными замасленными паровозами и бесконечными составами, замершими на запасных путях. Поэтому ветры пахли угольным дымком, смолистым деревом и грузами товарных станций. А мне казалось, что это запах далеких гаваней и грузовых причалов Атлантики.

…Моя первая книжка, из тех, что вышли в Москве, называлась «Звезды под дождем» По имени крохотной повести о мальчишке, который придумал сделать из черного зонта маленький планетарий. Но главная повесть в книжке была другая – про ветры, про ребят с воздушными змеями, про то, как под небом августа рождается крепкая дружба.

Когда книжку напечатали, я хотел было послать ее Константину Георгиевичу Паустовскому.

Да, я представлял, сколько писем приходит ему каждый день, сколько всяких пакетов, посылок, бандеролей – с рукописями начинающих авторов и с книжками таких, как я, молодых счастливцев, только что получивших в столичном издательстве авторские экземпляры. Но думал: а вдруг у него все же найдется пара часов, чтобы прочитать мои повести. Хотя бы бегло, «наискосок». Не исключено, что Константина Георгиевича привлечет эпиграф, который я взял из песни любимого нами обоими Александра Грина: «С первым ветром проснется компас…»? А возможно, он обратит внимание в письме на мои слова, что книжка подписана в печать 23 августа – в день рождения Александра Степановича? И может быть, мастера тронет мое, сделанное в скобках, упоминание, что в этот же день, в этом шестьдесят пятом году, у меня родился сын. Ведь Константину Георгиевичу известна радость, когда появляется наследник…

Мне представлялось, как через какое-то (понятно, что довольно долгое) время я получу ответ. И вдруг там кроме обычных фраз с благодарностью за присланную книжку я прочитаю несколько слов одобрения? Вдруг, в самом деле? Ведь, если верить читателям, не такая уж слабая вещь. Еще до книжки, когда повесть напечатали в «Пионере», пошли читательские отзывы – очень даже неплохие. А ребячий театр в одном московском интернате тут же поставил по «Той стороне, где ветер» спектакль и объявил автора своим школьным лауреатом…

Ободряя себя такими мыслями, я написал письмо. Отыскал в Справочнике Союза писателей московский адрес Паустовского. Тщательно запаковал книгу и конверт в хрустящую оберточную бумагу. И… не пошел на почту. Не решился.

Теперь думаю, что правильно сделал.

Через много лет, читая письма Паустовского, я поймал себя на том, что все чаще как бы пускаю по параллельным путям две жизни – его

и свою. Где был он , когда я, тюменский пацаненок, пошел в первый класс… Какую книгу он писал, когда я понес в редакцию газеты «Тюменский комсомолец» свои первые стихи… Что делал, с кем разговаривал он, когда мы, студенты, в пятьдесят восьмом году, обсуждали судьбу Пастернака и сквозь зубы ругали власти (кстати, я в ту пору Пастернака знал очень слабо, но помнил, что его строчки Паустовский взял эпиграфом к своему «Черному морю»: «Приедается всё, лишь тебе не дано примелькаться…» Этого было достаточно, чтобы понять, какой

поэт Борис Пастернак)… Ну, и так далее. Возможно, кому-то такая игра (а впрочем, и не игра вовсе) покажется странной и даже нескромной. Но, во-первых, это получалось само собой, а во-вторых, я никому никогда про такое свое занятие не рассказывал. Я просто как бы жил рядом с человеком, который многому научил меня в писательском деле и в жизни.

И вот я узнал в конце концов, что осенью шестьдесят пятого года Паустовскому было явно не до писем и бандеролей. Старый, усталый, измученный астмой, он делил свое время между заграничными поездками и больницами.

Ну, больницы – дело неизбежное. А как у него хватало сил для поездок? Значит, неуемная жажда жизни, желание видеть мир были сильнее утомления, сильнее тяжких хворей…

Я читаю письма и путевые очерки Паустовского и вижу его на площадях Рима, на фантастических улицах болгарского Созопола, на набережных Сены. Вижу и сами эти площади, улицы, набережные, поскольку описания мастера (даже в коротеньком письме) выпуклы и красочны, как стереокино… Вижу, например, как он, склонившись над низкими прилавками седых молчаливых букинистов, листает забытые книги о путешествиях и осторожно берет за шелестящие края старинные карты. Те карты, что рисовали безвестные французские лейтенанты, в середине девятнадцатого века проникавшие в глухие джунгли Африки; те карты, на которых в Южном океане еще нет Антарктиды, а Сибирь называется «Тартария»; те, что составляли штурманы давних экспедиций, впервые достигших неведомого берега…

Паустовский не раз писал о своей привязанности к географическим картам. В самом деле, без этой любви не было бы «Кара-Бугаза», «Мещерской стороны», «Черного моря».