Ржавчина от старых якорей

…В очерке я написал неправильно. Мне было всего семь лет. Я – первоклассник. Январь сорок шестого года. За окном, над марлевой занавеской-задергушкой – похожая на круглый мячик луна. Лампочку на липком, засиженном мухами шнуре я опустил низко к столу, стою коленками на табурете, грудью навалился на край столешницы. Он давит мне ребра, но я не прерываю чтение. Такая книжка… Я взял ее у соседа-четвероклассника Лешки Шалимова (он же Пашка Шаклин, он же просто Павлик из разных моих книг). Книжка растрепанная, в обшарпанном коленкоровом переплете песочного цвета. «Лаперуз» пишется «ла Перуз». Наверно, довоенное издание. Уже будучи взрослым, я сообразил, что это была часть большой книги Николая Чуковского «Водители фрегатов»…

Итак, дальше.

«В самом начале этой повести рассказывалось, как члены научной экспедиции прибыли на остров Тенериф и решили подняться на пик. Раньше там не бывал ни один европеец.

Проводники из местных жителей довели путешественников до половины пути и дальше идти отказались. Они не могли пересилить страх! Они говорили, что выше, на отвесных скалах сохранились тайные древние письмена. Кто их увидит – обязательно погибнет.

Путешественники двинулись вверх одни. Они не верили в эти письмена.

Но письмена были.

Я отчетливо помню эту фразу: «Но письмена были»!. Она ударила по мне с силой неожиданного и радостного открытия».

Да, это было так. Луна в окошке засияла с удвоенной силой. Занавеска вздулась парусом. Ветер прошелестел по комнате. Помню, что я даже вскрикнул.

Мама, которая у плиты жарила на трескучем масле картошку, оглянулась:

– Что с тобой? Ногу отсидел?

– Мама, тут написано: они были!

Мама едва ли вникла в суть. Но поняла: у меня открытие. Ладонью провела по моему стриженному затылку.

– Вот и чудесно. Я рада…

А я весь вечер жил с ощущением чуда. С ним и уснул…

Мне кажется, что такие же тайные письмена можно различить на старых картах. Если сможешь увидеть их – удача. Если сумеешь хоть что-то разгадать – приблизишься к чуду. Конечно, не всякий умеет это. Но среди детей умеют многие. И я умел. Мне явно слышался в картах Голос Дороги.

Еще не зная толком очертаний материков, не представляя, где какая страна, я – вечно голодный дошколенок – рисовал карты огрызками цветных карандашей. На оборотах каких-то старых ведомостей, которые приносила с работы мама. Рисовал наугад, наивно полагая, что какая-то «географическая» интуиция, особые силы природы помогут моим пальцам (кстати распухающими от ревматизма) провести нужные линии. То есть такими словами я тогда, конечно, не думал, но надежда была.

Разноцветными штрихами я закрашивал территории разных земель, а потом шел к маме. Спрашивать: где что. Помню, что маме нездоровилось, у нее была температура. Через несколько дней ее увезут в больницу с рожистым воспалением. Но сейчас мама делала усилие и объясняла, что «это у тебя похоже на Францию, а здесь вот, на берегу моря – Одесса, где учатся Миля и Сережа». Это были мои старшие сестра и брат. Упоминание о них прибавляло мне уверенности, что карты правильны. И я шел разрисовывать их дальше.

Яркость карт, их декоративная «оснастка» в детскую пору мне казалась не менее важной, чем сугубо географические данные. Я разглядывал в книгах копии портуланов, где по берегам толпились воинственные туземцы с луками и копьями, среди волн вздымали фонтаны чудовищные киты и разбухали круглые паруса каравелл и галеонов, а компасные картушки и розы ветров раскидывали тонкие лучи по всем океанам и континентам…

Однажды, после четвертого класса, я вздумал сам смастерить такую карту. Именно смастерить, поскольку речь шла не о бумаге, а о мозаике.

Толчком послужила случайная находка.

В то давнее время, длинным жарким летом сорок девятого года, я жил в окраинном районе Тюмени, который называется Затюменка. Наша улица Нагорная тянулась по краю глубоченного лога. Про этот лог рассказывали, что в старину он служил крепостным рвом. По дну лога текла речка Тюменка. По правде говоря, не речка, а простой ручей. Лишь весной Тюменка разливалась так, что по ней можно было даже плавать на лодке.

Наше семейство – мама, я, маленький братишка Олег и отчим – снимали две комнатки в столетнем бревенчатом доме, у хозяйки тети Поли. При доме был садик и огород. Грядки огорода нависали над логом, не было даже изгороди.

Пробравшись меж картофельной ботвы, я оказывался на крутом откосе. Здесь было царство бурьяна, полыни, конопли и осота. Душные запахи трав слоями висели в прогретом воздухе. На рыжих проплешинах шуршали струйки сухой глины – ее сталкивали вниз красно-черные узорчатые жуки-пожарники и громадные пауки, которых я называл тарантулами. Мохнатых «тарантулов» я отчаянно боялся. И все же я долгие часы проводил в логу. Строил плотины на Тюменке, где стрекотали прозрачными крыльями стрекозы. Лазал среди высоких травяных зарослей на склонах и представлял, что это африканские джунгли. Искал подземные ходы и клады.