С августа по ноябрь

Щенки волка и лисы до поры до времени забавляются с мышью, что принесла мать. Мышь в полуобмороке, желание выжить заставляет её двигаться, и щенки запоминают вид, запах, вкус добычи.

В детстве мы играли в войну, и из-за того, что никто не хотел быть «за немцев» даже понарошку, они были у нас воображаемыми. Мы тонко чувствовали эту грань и ни за что не желали её переступать. Теперь же трёхлетние дети на территории бывшей Украинской Союзной Советской Республики играют «В русского». Два маленьких ребенка становятся друг напротив друга. Один стреляет какой-нибудь палочкой, второй — падает. Тот который стреляет потом говорит: "Теперь я русский", и они меняются местами.

Всё страшное начинается с безобидного. В руках детей палочки, а не автоматы лишь до поры до времени. И после игры мальчишки пойдут возиться в песочнице. Только вот, испугаются ли детишки, если, копнув совочком поглубже, отыщут в этом песке наспех погребённого там малыша, их ровесника, с зажатой в ладошке игрушкой? Сомнительно что-то. Скорее, отковыряют щепочкой, повозят по луже, дабы отмыть, да скажут: «Ему же она уже не нужна…»

Кому-то верится в подобное, иным нет, а многим уже известно, что всё это именно так.

У всех на глазах

Во дворе лил дождь, и горничная, что выбегала зачем-то к воротам, нарочно не закрыла двери в переднюю, дабы собака, которая со вчерашнего дня прибилась ко двору, могла зайти потихоньку и обсохнуть. Через некоторое время хвост собаки, с ритмом, присущим и сопутствующим глубочайшей признательности, стучал уже по ножке стола для бумаг. Со стороны могло показаться, что в дальней комнате, где обыкновенно занималась с преподавателем Танюша, единственная дочь хозяина дома, заведена пружина метронома:

— Раз-два-три! Раз-два-три! — Раздавался раздосадованный голос учителя, и временами непоследовательно переходил от приятного тенора к почти щенячьему визгу. — Собери кисть правильно! Чему я тебя учил?!! Что это за лягушачья лапка?! Все косточки должны быть видны. Пальчики круглые, кончиками точно ударяем по клавишам! — Раз-два-три! Как молоточки! Как капельки! — Да что ж ты такая бестолковая?! Спину держи ровно, а не как дворовая девка, сдвинься к краешку стула и… где опять скамейка? Я же приказывал, чтобы, пока ты не дотягиваешься до пола, ноги упирались в скамеечку, а не висели бахромой!

От несправедливых, так казалось Танечке, нравоучений она неизменно куксилась, дрожали и губки, и щёчки, так что несколько следующих гамм играть было ещё труднее, ибо облитые слезами клавиши делались скользкими.

В такие минуты Танечку жалели все: и горничная, и папенька, и гераньки на подоконнике. Да что гераньки! — муха в соседней комнате, и та тщилась помочь девочке удерживать нужный ритм, а для того билась, не жалея себя, головой о стекло.

Дождь за окном, тоже не умея быть в стороне, путал счёт и ударял по оконной раме, да всё не в такт:

— Та-ка-так, та-ка-так, та-ка-так…

Коли б учитель не был с девочкой теперь столь строг, то узнал бы, отчего нет скамеечки возле пианино. Дело в том, что накануне под окнами бегал большой пёс, и чтобы разглядеть его, Танечка подставила к окошку скамейку. С неё же она после кидала собаке половину своей бараньей котлетки и пирожок с маком. Котлетку собака скушала, а пирожок только понюхала, и глядя на Танечку, помахала хвостом. После по двору прошёлся генералом петух со своим многочисленным семейством, и от пирожка не осталось даже крошки, только земля на том самом месте казалась как бы несколько ощипанной.

Танечка перебирала неловкими от смятения пальчиками по клавишам и плакала. Она уже не понимала, что говорит учитель, но зато, куда как более отчётливо, слышала настойчивый, требовательный стук дождя за окном. Тот уже давно перестал стараться попасть в ритм музыки, но лишь усердно поливал холодную осеннюю землю, которая давно уж была сыта, и местами делалась не упругой, как пропитанный сиропом бисквит, кой пекли у них по воскресным дням, а скользкой и слякотной, неприятной даже на вид. Девочке представлялось, как мокрая насквозь шёрстка собаки липнет к ней, и её, продрогшую до костей, всяк гонит отовсюду: и дворник, и горничная, и папенька.

Не в силах больше выдержать этой душевной боли, Танечка разрыдалась в голос, и кинулась прочь из классной комнаты прямо в кабинет папаши. Ворвавшись без стука, она упала отцу на грудь, и, захлёбываясь, начала умолять не гнать несчастную собаку со двора.

В стараниях унять истерику дочери, отец встряхнул её легонько за плечи, и крепко прижав к себе, принялся гладить по худенькой спинке:

— Ну, и что стряслось с моей маленькой дочуркой? Кто её обидел? — Спросил папаша, когда Танюша почти перестала всхлипывать.

— За окном дождь, и мне представилось, что все гонят со двора собаку! — Ответила девочка.

— Это которую? — Насмешливо поинтересовался отец. — Не эту ли?! — И развернул дочь лицом к камину в углу комнаты.

На коврике, близко к огню лежала давешняя собака. Шерсть её, уже совершенно высохшая, была расчёсана, а на шее повязана голубая лента.