С ключом на шее (СИ)

Острый локоть ударил его в живот, и воздух с шумом вырвался из легких. Филипп судорожно вдохнул невозможный запах шампуня, табачного дыма, кофе, теплой живой кожи. Задыхаясь, он широко раскрыл глаза, но толпа уже сомкнулась, затянула пробитую в ней брешь, отгородив Филиппа от возмущенного старика, от позеленевшего охранника с загаженным подбородком. От того, кто лежал у развалин прямо на вывеске «Топографическая продукция». Как будто тот, кто это сделал, знал про карту, — и теперь, столько лет спустя, насмехался над ними.

Филипп в отчаянии стиснул руки: насмешка заслужена. Он слишком долго думал, слишком долго не осмеливался, трусил и жадничал, не желая платить цену, положенную тем, кто призывает мертвых. Если бы он не тянул, если бы решился действовать раньше — возможно, хотя бы этот ребенок остался в живых. Сколько их уже?

* * *

— …двое? Трое? Мама, я должна…

Филипп приподнимает голову, чтобы подушка не шуршала в ухо, и подтягивается к спинке кровати. Когда дверь на кухню закрыта, здесь слышно лучше всего. Из щели между стеной и кроватью тянет тухлятиной; оседая на небе, она оставляет привкус железа и солярки. Воняет спрятанная в углу под кроватью футболка, испачканная кровью Голодного Мальчика; хорошо еще, что запах чувствуется только вблизи. Филипп дышит ртом, тихо-тихо, чтобы не пропустить ни слова. Уже который день мама с бабушкой шепчутся на кухне, спорят шепотом, ссорятся шепотом, и мозг Филиппа кипит от напряжения, пытаясь соткать из раздраженного шуршания — слова. Но сегодня мама и бабушка шепотом кричат, и Филипп слышит почти все.

— Уймись, Искра, не будь дурой. Ты — советский журналист! Ты НЕ должна распространять отвратительные слухи, не должна запугивать людей дешевыми сенсациями. И не вздумай приставать с этим к начальству, не позорь меня, ради бога!

— Значит, я должна напечатать опровержение. Завтра же пойду в райотдел…

— Какая же ты бестолковая… Это твой горе-муженек успел забить тебе голову? Ты что, вообще ничего не понимаешь?!

Тишина. Филипп дышит медленно-медленно, чтобы не заглушить собственным вдохом продолжение разговора.

— Тех, кто такое болтает, сажать надо, — говорит бабушка. Мама молчит.

Филипп дышит тихо-тихо, но больше они в ту ночь не разговаривают.

* * *

После завтрака Филипп торжественно надевает часы (они слегка потеряли свой лоск, и экран стал мутноватым, но он по-прежнему гордится ими).

— Можноягулять, — привычно бормочет он, выйдя в прихожую, и принимается шнуровать кеды. Процесс небыстрый, и Филипп не сразу слышит, что говорит бабушка. Ему приходится мысленно прокрутить фразу еще раз, чтобы понять ее смысл.

— Что? — растерянно переспрашивает он в надежде, что ослышался.

— Никуда не пойдешь, — повторяет бабушка. — Совсем головой не думаешь?

Филипп слушает, открыв от изумления рот и глядя на бабушку снизу вверх, а пальцы продолжают двигаться сами по себе — протягивают шнурки в дырочки, завязывают узел. Он выпрямляется, готовый идти. В кармане предательски шуршит, и Филипп прижимает локоть к боку, чтобы скрыть очертания завернутой в газету котлеты. Бабушка стискивает губы так, что они исчезают.

— Снимай обувь и марш в комнату, — говорит она. — Нечего болтаться на улице. Никаких прогулок, пока… — она запинается, шевелит губами, словно не может подобрать слова, и Филипп вспоминает подслушанный ночью разговор, зыбкий, как трясина. Он всегда трусил качаться на матрасе, но сегодня чувствует, что может пройти дальше других. Хотя бы — дальше бабушки.

— Пока что? — тихо спрашивает он, и бабушка темнеет от гнева.

— Хочешь, чтобы мы с твоей матерью с ума тут сходили? — спрашивает она. — Хочешь, чтобы тебя выпотрошили нам назло?

— Ты же сказала, это только слухи, — еще тише говорит Филипп.

— Молчать, наглец! — шипит бабушка и прячет глаза.

Они молча стоят в коридоре, и сердце Филиппа бьется так сильно, что отдает в горло. Он ждет, что скажет бабушка. Может быть, он даже ждет, что она скажет: в нашем городе убивают детей, и никто не может поймать убийцу, я боюсь за тебя, может, ты что-нибудь знаешь? Может, видел что-то? И тогда Филипп расскажет все-все и ей, и маме, и они что-нибудь придумают, и ему не придется больше хранить тайну, от которой готова взорваться голова.

Бабушка молчит. От ветровки Филиппа пахнет котлетой; густой жирный запах заполняет весь коридор. Он такой сильный, что режет глаза; Филиппу кажется, что котлета медленно просачивается сквозь ткань кармана, продавливается, как сквозь сито, и вот-вот вылезет наружу.

Бабушка молчит. Под ее взглядом Филипп неловко открывает замок, стараясь, чтобы он не щелкнул. Приоткрывает дверь. Плавно протискивается на лестничную клетку.

— Ягулять, — шепотом говорит он и бегом ломится вниз.

* * *