С мешком за смертью

Только к вечеру гости выпросились домой. Бакшеев, совсем пьяный, все не пускал их, обнимал и целовал гостей, а потом сел с винтовкой на пороге и грозил убить, если кто захочет уйти, — тут он и свалился на бок и, захрапев, заснул… А старичок, меж тем, увидя, что сын спит, допил из горлышка самогон, и когда стал запрягать, то уронил на землю в сено дугу и долго шарил руками, упав ничком, никак не мог ее найти, будто искал в сене иголку.

Запрягать стала хозяйка, Граев ей помогал. А в тарантасе уже сидели Аня и Марк. Набитая сумка его лежала в ногах — она так вспузырилась, что на спину ее никак нельзя было бы теперь приладить…

Дед крепко спал там, где и упал…

— Править-то, чай, умеете? — спросила Бакшеева.

— Умею. А как же назад лошадей?

— А с вами Дуняшка поедет, лишь бы они чуяли в телеге своего. Дунечка, возьми чапан. Проводишь гостей, ложись в тарантасе спать, да хорошенько укройся: ночи-то росные…

Дуняшка села в тарантас, сунув туда коричневый чапан[101], и, простясь с хозяйкой, гости поехали, — Граев на козлах за ямщика: дорогу он запомнил хорошо.

Были сумерки, когда приехали на станцию. Все трое пассажиров Граева спали, соткнувшись головами в кузове тарантаса и… проснувшись, они долго таращились друг на друга, не понимая, где они и что с ними. Дунька покосилась на большую круглую голову (Маркова сумка): лежа в тарантасе, скалила зубы адамова голова. Дунька завизжала:

— Маменька, боюсь! — и закуталась головой в чапан.

Аня хотела утешить девочку, но когда раскутала ее, то увидела, что Дунька снова спит. Прощаясь с Аней, Марк сказал:

— Как ты здорово, Анюта, играешь!

— Ох, Марочка, если бы ты знал: музыка — смерть моя.

Граев поступил, как ему наказывала Бакшеева: укутал девочку, подоткнув со всех сторон сенцом, завернул лошадей и сказал им:

— Но, милые!..

Лошади, сделавши за день три конца, стронули тарантас и пошли по дороге тихим шагом домой. Скоро тарантас пропал среди кустов опушки…

— Благополучно вернулись? — спросил Василий Васильевич, — а я побаивался — хороший Бакшеев мужик, умнее его нет и быть не может, а выпьет — прямо рыжий дьявол…

XXX. Огонь в печи — пламя в глазах.

Снова перед глазами Марка в окне американского вагона кружатся в молочном тумане хмурые ели, близится милый сердцу карельский край, а на душе печаль…

Обратный путь свой мурманский маршрут совершил во много раз быстрее и почти без приключений.

— Это потому, — шутит Граев, — паровозы теперь у нас не буксуют; мы, ведь, как: в песочницы вместо песку крупчатки насыпаем — просыплем фунтиков десять и на самом грязном рельсе, как копытом упрутся и попрут — родимые!..

В самом деле, мука, которой были набиты американские вагоны мурманского маршрута, была чудесным жезлом, который открывал поезду самые безнадежные участки.

На вагонах были крупные надписи:

— Хлеб для мурманских рабочих…

Простодушно подмигивая, какой-нибудь ревизор или диспетчер, от которого зависело протолкнуть поезд через узел или станцию, спрашивал:

— Да хлеб ли вы везете?

И когда убеждался воочию и на ощупь, и на язык, что везут не только ржаную, а и беленькую, — семафор, до сей поры властным запретительным жестом держащий руку над путем, воздевал ее молитвенно в воздух и закатывал красный глаз, поблескивая зеленым манящим огоньком.

Москва только издали блеснула мурманцам золотом своих глав. Здесь мурманцы простились с тремя фронтовиками, ехавшими с ними в поезде за принадлежностями для мельницы.

В «Порт-Артуре» Марку так и не пришлось побывать: линия требовала хлеба. К мурманскому маршруту невидимо тянулись сотни исхудалых рук, и, казалось, эти руки влекут к себе поезд, ускоряя его ход. Купленную у Бакшеева на золото Марка муку, из Обухова с верным человеком направили в Петербург для детей, живущих в «Порт-Артуре», от детей рабочих-мурманцев.

Лежа на нарах, Марк перебирал в памяти последние дни, проведенные маршрутом в тамбовских борах. В головах у Марка под веретьем лежал ворох молодых сосновых веток, и их сухой и жаркий дух сплетался с вологлой смолою ели с воли из окна вагона.

В тот же вечер, когда вернулись из гостей от Бакшеева, Граев заторопил с ремонтом второго паровоза. Работали всю ночь и безотрывно день, а к вечеру и второй декапод, умытый и приглаженный, стоял на своем «восточном» месте в конце поезда и грозил кому-то пулеметом. Днем приехал Бакшеев — с похмелья не в духе, получил за погруженную, уже купленную Марком муку и, позванивая золотом в горсти, говорил Граеву: