С палаткой по Африке

— Бвана, — ответил он, грустно покачав головой, — ты снова дважды ошибся. Вспомни: разве буйвол не боится крокодила, разве не удирает он, фыркая, от водопоя, как только завидит в реке его отвратительное туловище? А потом: куда побежал я с такой быстротой, когда на бара-бара вышел буйвол? Назад к носильщикам! А зачем? Чтобы приказать им умолкнуть и не вспугнуть своей болтовней крокодила. Но куда ты запропастился, когда я хотел передать тебе ружье, чтобы ты мог застрелить толстоголового?

Снова все затихли: так хитро сумел Лонгома привлечь внимание слушателей к этому эпизоду.

— Вспомни-ка, бвана. Ты рассказывал нам, что зулусы прозвали тебя Исипакуа. Я не мог этого понять, ибо с тех пор как мы познакомились, ты никогда не был таким тонким. Но в тот день, о котором ты говоришь, я заметил, что ты умеешь сделаться еще тоньше свечи. Подобно стеблю травы на утреннем ветру стоял ты, дрожа и прижимаясь к дереву, за которым спрятался.

Не стану отрицать, что, не имея оружия, я действительно укрылся за деревом и весь сжался. Никогда я не отрицал также, что, будучи охотником на крупную дичь, неоднократно оказывался в таких положениях, когда не ощущал ничего, кроме страха. А в ситуации, о которой шла речь, я вдруг оказался в 5 метрах от разъяренного буйвола. Разве вы поступили бы иначе и не укрылись бы в безопасном месте?

«Ротик» Лонгомы растянулся в улыбке до самых ушей, также далеко не миниатюрных, а наши носильщики шумно выражали свою радость. Если я не хотел потерять авторитет, мне необходимо было быстро изменить ход словесного поединка в свою пользу. Это оказалось не просто, ибо я не мог понять, куда гнет мой бравый фунди.

По логике рассказа мне следовало провозгласить царем зверей крокодила. Я так и поступил, не успев приготовить колкость в адрес егеря, который тоже воздержался от выпадов на мой счет.

— Крокодил, — заявил он в ответ, — не властелин даже в его стихии — в воде. Он избегает встречи с бегемотом, который, если захочет, может без труда пробить клыками лодку.

В нашем кругу воцарилось молчание.

— Лонгома, — сказал я, — ты меня больше не проведешь. Царь зверей тембо — могучий слон-самец. От его боевого клича стынет кровь в жилах у самых отважных охотников, за его огромными ушами не видно горизонта, когда, всесильный и необоримый, все сокрушая и топча на своем пути, он бросается на карлика-человека, вознамерившегося убить его. Разве не тембо превратил тебя, бесстрашного бавемба, в беспомощного ребенка, когда в стране ньям-ньям ты бежал от толстокожего колосса с криком: «Мама, мамочка моя!»

Я говорил с большим чувством. У слушателей даже мурашки забегали по спине. Лонгома воспользовался последовавшим затем напряженным молчанием и ответил:

— Бвана, ты опять ошибся дважды. Слон — не властитель дебрей. А я, говоришь ты теперь, убежал, хотя тебе хорошо известно, что я лишь сделал большой крюк, чтобы подогнать слона к тебе. Разве за несколько дней до этого я Не поступил так же у реки Уланга, когда ты ранил самца, но не смог его убить?

Я снова попал впросак. Случай, о котором упомянул Лонгома, произошел незадолго до нашего спора и был, конечно, еще свеж у всех в памяти. Могучее животное, настигнутое моей пулей, бросилось к реке и, вероятно, спаслось бы, если б мой егерь громким кличем бавемба не сумел настолько раздразнить слона, что тот повернул обратно и бросился на своего преследователя — Лонгому. Со стороны бавемба это был безрассудно смелый поступок. Благодаря ему взбешенный слон попал прямо под мои выстрелы, так что я смог прикончить его в момент, когда разъяренное животное Ночти настигло Лонгому.

— Ты спас мне при этом жизнь, бвана, — улыбаясь, добавил Лонгома. — Я знаю, ты об этом не говоришь. Потому и я умолчу о том, что когда слон был уже мертв, тебе стало дурно. Но все же я скажу тебе, кто царь, ибо ты этого не ведаешь. Ты знаешь тварь, которой слон страшится не меньше пули из твоего ружья, потому что она залезает к нему в хобот и кусает его. От боли великан бьет хоботом по деревьям, пока не гибнет от ранений. Ты рассказывал нам, как эти твари сожрали ночью твою спящую галаго (лемура), прежде чем ты успел их заметить; клетка с галаго оказалась на пути несметных полчищ этих существ. А ты, бвана, ты, знаменитый охотник на слонов, — разве не вскочил ты в испуге при вторжении этих насекомых в лагерь и не стал плясать, как новый вождь бавемба в танце малайра? Малюсенькое существо, которого боятся звери и даже ты сам, оно одно лишь может и должно считаться царем дебрей. Я говорю о сиафу — бродячем муравье[32].

* * *

В числе маленьких уединенных постов, где мне пришлось тогда побывать, был и Кисаки. Поселок, состоявший из одной длинной улицы, лежал в низине. В сезон дождей она зарастала высокой травой. Окрестности буквально кишели львами. Под покровом ночи они иногда прогуливались по поселку, наводя ужас на местных жителей.