С Петром в пути

Царица умолкла. Знала непреклонность своего сына, несмотря на его молодые лета. Не понимала, в кого он такой уродился, и досадовала, и восхищалась им одновременно. Прав он, конечно, прав. Тяжка, велика его ноша. Но ведь она мать, её тоже можно понять: болит у неё сердце за сына. Вечно он в дороге, вечно в трудах, и труды те непосильны. А он сдюжил. Но ведь сколь можно ждать... За жену его, царицу Евдокию, она не печалилась. Хоть и выбрала её сама в супруги, но разошлись они вовсе, и ныне злобится она на Дуньку эту. Право, не такая супруга нужна Петруше, нет. Худо и то, что он спутался с иноземкой этой, с Монсихой. У неё, царицы, доглядчики есть всюду. Да и братец Лев за племянником приглядывает; он, Лев, ведь ныне прозывается канцлер, то бишь второе лицо после государя.

Извелась царица Наталья, но так и не уследила за сыном: отошла в вышние пределы. Пётр уже никому не давал отчёта, никого не страшился огорчить. Он был сам над собой. И в делах своих истинно самодержавен.

Урок первого Азовского похода был усвоен. И теперь, отправляясь под Воронеж, он твёрдо знал, как ему быть. Лефорт сказался больным, боярин Шеин — первый генералиссимус, то есть генерал из генералов, — поведёт сухопутное войско вместе с Фёдором Головиным. Но пока что Фёдору велено прибыть к Воронежу и быть там вместе с царём.

Усадьба Фёдора располагалась на Никольской улице по соседству с Салтыковыми, Воротынскими и Шереметевыми. Улицу называли боярской, она как бы втекала в Кремль, в его Никольские ворота. К ним был переброшен мост через ров шириною аж до 17 сажен, облицованный белым камнем. Ров был глубок — в три человеческих роста и наполнялся водой речки Неглинки. Не один пьяный ярыжка успел потонуть в нём.

С отъездом царя Фёдор мог выбраться из Преображенского, опостылевшего ему, где он дневал и ночевал последнее время, в родные пенаты. Супруга его исплакала очи, его дожидаючись. И сыновья — Коленька, рано почивший Иванушка и Александр, Сашенька. Сказать по правде, он ими мало занимался: всё недосуг да недосуг. Поручил секретарю своему Петру Шафирову образовывать их, хотя они, по примеру батюшки своего, сами преуспели в образовании и иноземных языках.

Вырвался на два дня. Миловался с домашними первый день. На второй же уже не знал, куда себя деть, отвык от домашней благостности. Порешил отправиться на Спасский (ещё недавно Фроловский) мост, где по пятницам, а была аккурат пятница, бывала торговля книгами печатными и рукописными, равно и фряжскими листами — гравюрами от иноземцев.

Хотелось пойти пешим, благо улицу и площадь вымостили деревом. Но торговые люди, коими кишела Красная площадь, успели мостовые запакостить. Посему сапоги надел высокие, кафтан попроще. Кликнул камердинера Гервасия, секретаря Петра Шафирова, и пошагали, то и дело обходя хлюпавшие под ногами доски.

Поповский крестец ненадолго развлёк их. Там сбирались безвестные попы и дьяконы в надежде получить кой-какой приработок. А на Москве с её народом испытывалась всегда нужда во всяких требах. Кому что — кому поминки, а кому свадьба, кому отпеть, а кому и пропеть.

Поповского люда было много, а заказчиков куда меньше. Вот и бились за них: вопили на разные голоса, поносили друг друга. Глядь — и образовался круг. А в нём два попа мутузят друг друга. Скуфейки слетели, бородёнки размочалились. Вцепились друг другу в бороды. А они сальные да нечёсаные, руки скользят...

А из круга подначивают:

   — Под микитки его, Ларивонка, под микитки.

   — Лягайся, Кирилка, шибче.

Глядят — заливаются. Вот уж у одного из бойцов кровь носом пошла, у другого ухо надорвано. Клочья волос летят во все стороны.

Глядели, глядели, усмехались. А ведь грешно, ведь то духовные. Фёдор поморщился, буркнул:

   — Доложу государю, дабы срам сей упразднён был.

   — А что государь, — откликнулся Пётр, — стрелецких начальников надобно ко взыску призвать. Они порядок должны блюсти.

Гервасий добавил:

   — Таковой кавардак тута от веку ведётся. Попам-то кормиться надо. А как, коли места нет.

Книжный ряд был немногочислен. Ничего особо выдающегося в этот раз Фёдор не обнаружил. Заинтересовала его рукописная книга, озаглавленная протяжно: «Житие и смертныя муки угодника Божия и великострадальца, погубленного от рук нечестивцов, духом возвышанного Димитрия, рекомого Солунским от еллинского града Солуни, в коем принял мученический венец свой». Полистав её, не нашёл ничего занимательного и вернул — в житиях святых о сём Дмитрии наверняка писано теми же словами.

А вот книга, изданная в Венеции на латыни, его заинтересовала. Она излагала учение арабского мудреца Ибн-Хальдуна, и в ней говорилось, что он был одним из столпов учёности на Древнем Востоке.

   — Сколь хочешь за неё?

   — Менее двух рублей не возьму, — сказал продавец.

   — Ой ли! Дорого. — Однако не стал торговаться — купил.

Рубли были ещё Софьины, но серебро шло. Да и какой только монеты в обращении не было — лишь бы серебро, шиллинги, и талеры, и цехины, и дукаты, и солиды, и марки, и риксдалеры...