С вождями и без них

Синягин, встретив меня в коридоре, доверительно сообщил на ухо, что Перегудов уходит. Не могу сказать, что эта новость потрясла меня до основания или хотя бы выбила из колеи. Тем не менее, поскольку Синягин передал новость мне по дружбе, причем только мне, я многозначительно покачал головой и поохал. В течение последующих двух часов ко мне заходили все, кто проходил мимо, и доверительно, по дружбе, сообщали, что Перегудов уходит. Когда пришел Зубов, я молниеносно кинулся навстречу и доверительно, на ухо, по дружбе, совершенно секретно сообщил ему, что Перегудов уходит. У него вытянулось лицо, опустились плечи, и я почувствовал легкий стыд. Вот всегда я так. Ну что мне стоило дать ему высказаться?

Я стал думать о Перегудове. Бессистемно. Сначала прикинул, как это отразится на моем положении. Выяснилось, что никак. Я ничего не приобретаю, потому что никто не предложит мне занять место Перегудова. На это место есть три достойных претендента, и, чтобы их устранить, надо обладать не меньшим нахальством, чем Жорж Дюруа, или не меньшим коварством, чем Ричард III. Кроме того, у меня и желания особого нет. Говорю как на духу, зачем бы мне обманывать самого себя.

Терять я тоже ничего не теряю. Хотя Перегудов был моим непосредственным начальником, мне от него ни жарко ни холодно. Терпимо. Я вообще не боюсь начальства и не рвусь вступать с ним в доверительные отношения, потому что дело свое делаю хорошо, цену себе знаю, и оно знает мне цену, и мы мирно сосуществуем, и я пользуюсь относительной самостоятельностью, могу сказать все, что мне хочется, или почти все, уж во всяком случае не говорю того, чего не хочется, или очень редко.

А ведь мы с Перегудовым считаемся друзьями и знаем друг друга целую вечность. Впервые мы с ним встретились в 1942 году в военном училище. Убей меня бог, если я помню, как он себя там вел и что я о нем в ту пору думал, но в память навсегда врезалась картинка: неуклюжий, изломанный, дико худой человек с покатыми плечами бежит, догоняя взвод, по проселочной дороге, ухитряется угодить во все лужи, обмотку волочит по грязи - словом, интеллигентный солдатик из маминых сынков.

Поглядели бы вы теперь на этого солдатика. Грудь навыкат, брюхо, как у монаха, которого за предательство гёзов Уленшпигель велел закормить насмерть, взор орлиный, голос... впрочем, о голосе стоит сказать особо.

Перегудов, несомненно, один из самых талантливых людей, каких мне довелось встретить. Ерунда, он один из самых одаренных на земле. У него острый ум, обширные познания, безмерная трудоспособность, вполне приличный литературный слог, столь необходимый человеку, который болтается между наукой, журналистикой и политикой. Добавьте легкий и живой нрав, умение с ходу завязывать приятельские отношения со всеми без разбору, приправьте эту смесь обезоруживающим простодушием, подсыпьте острословия и допустимую по современным стандартам дозу сквернословия, наконец, примите во внимание невероятную пробивную силу, эквивалентную снаряду 152-миллиметровой гаубицы-пушки образца 1937 года, батареей коих мне довелось командовать, и вы получите отдаленное представление об этом человеке. Будь он гладиатором в Древнем Риме, можно не сомневаться, что ему удалось бы выбиться в императоры, на худой конец - в Цицероны. Словом, он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес, у нас он - офицер гусарский.

У нас Перегудов тоже занимал немаловажное положение и был образцом правильного сочетания личных интересов с общественными. Я сейчас поясню эту мысль. Представьте рядового руководящего работника (обозначим его буквой А). Сидит он в кабинете, листает бумаги, делает пометки, поглядывает в окно, почесывает затылок, подумывает, чт?о заказать на обед. Внезапно это благодушное трудодействие нарушает молодой референт R. Движимый неуемным желанием принести пользу Отечеству и робкой надеждой прославиться, он излагает свою гениальную идею, и уже ему слышится звон литавр, и уже он ощущает благоухание лавра, и уже читает благодарность в приказе.