Сад

— Ты, девушка, не хмурься на Васятку. Он и так по тебе высох…

— Как-нибудь разберёмся сами… — буркнула Вера.

— Лучше скажи — чьи яблоки слаще? — приставала Капа, теперь уже шутливо.

— Ещё не успели распробовать. Вы помешали.

— Я и говорю: жуйте! Нечего бездельничать. И я не буду мешать. А то, чего доброго, Тыдыев приревнует…

— «Золотая дубрава», — промолвил Бабкин, записывая название сорта.

— Удачно окрестили! — одобрила Вера. Она знала это яблоко, — отец, по просьбе Петренко, в течение нескольких лет испытывал его у себя на опорном опытном пункте.

— Мне тоже нравится, — Вася откусил половину ломтика и приготовился сделать отметку. — Кислотность…

— Пиши: «Средняя». Не знаю, как ты, а я люблю кисленькие.

— Я — тоже.

— А на улице всё ещё буран. Погляди — снежинки бьются о стекло. Я опять вспомнила, как мы с тобой сеяли берёзку… В избушке грызли мёрзлый Шаропай…

— Да ещё Мордоворот!..

Им положили новые ломтики. Вася переспросил название сорта и повернулся к Вере.

— Давай вместе заполним.

— Если вкусы во всём сойдутся, — улыбнулась та и взяла карандаш. — Говори свои оценки…

5

Асфальтовый тротуар обледенел и при свете электрических фонарей сиял, как зеркало. У Трофима Тимофеевича скользили валенки. Вера и Вася подхватили его под руки. Шли тихо, осторожно переставляя ноги. На площади переливалась всеми цветами радуги огромная ёлка, и туманная изморозь вокруг неё тоже была радужной.

Время катилось к полночи. Вася сказал, что пойдёт в гостиницу.

— Нет, уж ты не отрывайся, — возразил Дорогин. — Такого уговора не было.

— Поздно уже. Ночь…

— Трусишь? А ещё охотник!

— Да нет. Я — хоть куда. Но… будить людей неловко.

— Ну-у. Мы, однако, не чужие.

Бабкину было приятно, что отец (не отец Веры, а просто — отец), как он про себя называл Дорогина, считает его своим; от нахлынувшей радости и некоторой робости, знакомой, вероятно, всем счастливым женихам, он не находил слов и молча принял это, уже вторичное, приглашение. Вот он идёт в гости к родственникам своей, да, своей Веруськи!

В груди Веры слова отца пробудили ещё большую радость, и она тоже не находила слов.

«После этого вечера, — думала она, — Вася и для отца, и для Гриши, и для Марфы Николаевны, и для Витюшки — для всех будет своим. И хорошо, что всё решается так просто, без всякой церемонии».

А Трофим Тимофеевич, душевно расположенный к Васе с той первой ночной встречи, когда парень в обмёрзшем белом халате принёс весть о спасении девушек, был доволен: наконец-то, по-хорошему складывается судьба его дочери.

Григорий жил на пятом этаже. Нетерпеливая Вера убежала вперёд, глухо постукивая валенками по мраморным ступеням. Отец подымался медленно, с остановками на каждой площадке. Вася почтительно следовал за ним.

Вот наверху распахнулась дверь, послышались голоса, и тотчас же оттуда, как бы на крыльях, слетел долговязый подросток в новеньком вельветовом костюмчике, с чубом, ещё не привыкшим к зачёсу. Если бы не знакомый голос да не порывистость, Трофим Тимофеевич в полумраке плохо освещённой лестницы и не узнал бы внука. Так он вытянулся, «изрос» со времени последней встречи. И уже не визжал от радости, как бывало, и вместо: «Оранжевый! Золотой!» сказал просто: «Здравствуй!» Но, не выдержав, по-ребячьи прижался сбоку. Трофим Тимофеевич обхватил его рукой да так и вошёл с ним в квартиру, кивнув сыну, встретившему гостей на лестничной площадке.

Вася назвал свою фамилию.

— Бабкин? Василий Филимонович Бабкин? — переспросил Григорий, пожимая его руку. — Как лесник, я вдвойне рад видеть вас у себя. Сегодня на выставке любовался вашими берёзками. Замечательные!

— Они не только мои. Вдвоём сеяли… С Верой.

— Вот оно что! Вот в чём — секрет! — Григорий, улыбаясь, продолжал пожимать руку гостю. — Тогда я втройне рад. Проходи. — пригласил он, перейдя на «ты». — И когда же сеяли? Сестра даже не написала мне об этом. Неужели не придала значения? А ведь это — первый в колхозе массовый посев берёзки! Как лесник — хвалю!

— Сеяли в декабре. День был буранный… — рассказывал Вася, раздеваясь в передней… Чувство стеснённости, с которым он шёл сюда, как жених на смотрины, незаметно исчезло. Ему было хорошо, тепло в этой семье, и он разговаривал с Григорием запросто, как с давно знакомым и близким человеком.

А Витюшка уже водил деда по комнатам и показывал чучела птиц:

— Вот он — твой удод! Я сам набивал. Правда, правда… Конечно, мне маленько помогал дядя Ваня, музейный препаратор, но больше — я сам. А в папином кабинете, — пойдём-ка, пойдём, — есть варнавка! Знаешь? Такая, в красной жилетке…

Следом за ними Григорий ввёл в кабинет Васю, вернее, они втиснулись в ущелье, где возвышались утёсы из книг. Книги стояли на полках, грудами лежали на столе, громоздились возле стен до потолка, оставляя маленький просвет окна.

— Я зову папиной пещерой, — продолжал рассказывать Витюшка деду. — Походит, ага?