Сад

В 1919 году, вот в такое же морозное утро, полк, в котором служил красноармеец Шаров, с боем ворвался на городские улицы. По дорогам на восток уползали последние обозы белогвардейцев. Двор каменной тюрьмы, взгромоздившейся тремя этажами в центре городка, рядом с базарной площадью, был завален изуродованными, полураздетыми телами большевиков-подпольщиков и красных партизан, расстрелянных из пулемёта и дорубленных шашками. В тот час городок походил на страшный склад покойников. В дощатых сараях, в холодных бараках, в привокзальных тупиках, в старых базарных лабазах — всюду лежали штабелями трупы умерших от сыпного тифа. Десятки тысяч мертвецов! А на улицах и переулках стыли на снегу последние участники колчаковского разгула, одетые в американские шинели, перетянутые французскими ремнями; валялись японские винтовки со штыками, похожими на большие ножи, и зеленовато-жёлтые английские сумки с патронами… Через какие-нибудь тридцать минут городок ожил, над домами, воротами и калитками появились красные флаги, зачастую сделанные из полушалков и платков. Люди выходили с красными повязками на рукавах, помогали собирать трупы, сбивали вывески с «присутственных домов» и «торговых заведений». Шаров видел: повалилась с грохотом огромная вывеска «Международная компания жатвенных машин», уткнулись в сугроб золотые буквы «Компания Зингер»…

Вечерами городок погружался во мглу. Лишь кое-где в застывших окнах хило мерцали жировушки, сделанные из пакли и конопляного масла. Постепенно чадящие светильники заменили керосиновыми лампами.

Прошло несколько лет. И вот однажды ликующие горожане собрались на пустыре возле железнодорожного моста. Он, рабфаковец Шаров, одним из первых пришёл туда. В то утро дул свежий ветер из-за реки и заливал город ароматом цветущей черёмухи. На трибуну поднялся Михаил Иванович Калинин. Всероссийский староста говорил о заботах партии, о её великих предначертаниях, о курсе на социалистическую индустриализацию страны. В конце митинга он, спустившись с трибуны, положил первый камень в фундамент первой электростанции. Она представлялась гигантом: подумать только — тысяча киловатт!..

Но какой малюткой она выглядит сейчас. Её дымок невозможно отыскать, — он затерялся среди дымов огромного города, раскинувшегося на холмах по обе стороны реки. Вон на левом берегу, где в ту весну цвела черёмуха, виднеются высокие трубы заводов. Там дымят две трёхтрубных ТЭЦ, — каждая по семьдесят пять тысяч киловатт, — а городу всё не хватает энергии. Вон растёт в строительных лесах четвёртая электростанция, но говорят, и её мощности будет недостаточно для удовлетворения всех потребностей.

Нет, неправ Забалуев, совершенно неправ. Нельзя в таких условиях колхозам наваливаться на городскую энергосеть. И нельзя ждать, когда государство будет иметь возможность дать свет всюду. Надо заботиться самим. Строить и строить. Малые речки издавна служили людям, вращая колёса мельниц. Теперь будут вращать турбины гидростанций. Теперь нужны не малюсенькие пруды, а большие водохранилища — на всех речках, во всех балках. В Язевом логу, залитом водою, снова появится рыба. Зеркальные карпы будут гулять косяками…

Так думал Шаров по дороге в город.

А он, огромный, мощный, вырисовывался всё яснее и яснее.

Хотя за четыре года, проведённые вдали от родного края, город раскинулся вширь и приподнялся ввысь, всё в нём Шарову казалось давно знакомым, и он ехал, как домой, ехал с высоким и светлым чувством, с надеждой на поддержку и помощь.

У въезда на проспект, пересекающий город из конца в конец, он оглянулся. Никто не настигал его. Неужели Забалуев не сдержит слова и не приедет в райком? А ведь теперь уже нельзя без него начинать разговор о постройке гидростанции у Бабьего камешка.

4

Оставив коня во дворе заезжего дома, Шаров на автобусе отправился в центр города, на Коммунистическую улицу, где, в окружении новых каменных громадин, стоял двухэтажный деревянный особнячок сельского райкома партии. В маленьком вестибюле Шаров разделся, пригладил щёточкой волосы, сквозь тощие пряди которых белела широкая лысина, поправил борт пиджака и неторопливо поднялся на второй этаж. У входа в приёмную первого секретаря его ждал Забалуев. Торжествующая улыбка сияла на полных лоснящихся щеках Сергея Макаровича.

— Ты, поди, думал, что я отстану? — заговорил он похлопывая себя рукой по груди. — Нет, я умею на конях ездить.

— Но как же я не видел вас ни в поле на дороге, ни в городе на улице?

— Не увидишь, — у меня свой путь. Самый короткий. Вот слушай. Ты делаешь крюк и заезжаешь с проспекта, а я — прямо с Болотной улицы. Повёртываю в Заячий переулок. Там есть один двор с разломанным забором, я — туда. Вынырну на Краснооктябрьской, и сразу здесь.

— Ну, а коня где оставляете?

— За тополь привязываю. Наши кони место знают — сами останавливаются. Кору пообглодали малость, да это не беда. Правда, на прошлой неделе прицепилась ко мне одна бабёнка, председатель уличного комитета, но я отгрызся…

— Жаль.