Сад богов

Я провел интересное и насыщенное утро с собаками. В рассветном тумане, когда еще лежала роса, мы отправились прочесывать оливковые рощи. Это было отличное время для сбора насекомых: из-за прохлады они были сонными и не улетали, что облегчало мою задачу. Я разжился двумя новыми бабочками и мотыльком, а также парой неизвестных мне жуков и специально набрал саранчи (целых семнадцать штук), чтобы накормить голодных птенцов. Солнце еще не достигло зенита, притом что стало заметно теплее, а мы уже успели поохотиться на змею и зеленую ящерицу (впрочем, безуспешно), надоить у козы, принадлежавшей Агати (о чем та и не подозревала) банку молока, поскольку нас всех мучила жажда, и зайти в гости к моему старому другу, пастуху Яни, который для поддержания сил вынес нам хлеба, кусок пирога с инжиром и полную соломенную шляпу земляники.

Мы отправились в бухточку, где собаки лежали на песке с высунутыми языками или охотились на крабов на мелководье, пока я, раскинув руки, как птица крылья, дрейфовал в воде лицом вниз, изучая морское дно. Ближе к полудню желудок напомнил мне о скором обеде, я обсушился на солнышке, после чего на коже образовались этакие шелковистые кружева из соли, и двинул в сторону дома. Мы петляли среди олив, где было прохладно, как у колодца в тени высоких деревьев, когда я услышал справа, в отдаленной миртовой роще, череду выстрелов. Из любопытства я пошел в том направлении, но собак держал к себе поближе: я знал, что греки – те еще охотники и могут выстрелить раньше, чем разберутся, в кого стреляют. Так что из предосторожности нарочито громко отдавал команды собакам: «Роджер, к ноге! Молодец. Рвоткин, Писун, ко мне! К ноге! Вот так. Рвоткин, назад…» Тут я увидел охотника, сидящего на здоровенном корне оливы и утирающего потный лоб. Убедившись в том, что он нас заметил, я к нему приблизился.

Это был упитанный белокожий мужчина маленького росточка, с усами вроде черной зубной щетки над поджатым ртом и темными очками, прикрывавшими круглые водянистые, как у птицы, глаза. Одет он был по охотничьей моде: начищенные сапоги, новые бриджи в белый рубчик и вызывающего покроя жокейский пиджак из горчично-зеленого твида с таким количеством карманов, что это было похоже на карниз дома, облепленный ласточкиными гнездами. Сдвинутая назад зеленая тирольская шляпа с алыми и оранжевыми перьями обнажала завитки волос. Он промокал чело цвета слоновой кости большим носовым платком, от которого пахло дешевым одеколоном.

– Kalimera, kalimera, – приветствовал он меня, одновременно улыбаясь и отдуваясь. – Добро пожаловать! Уфф. Жарко, не правда ли?

Я согласился и протянул ему шляпу с остатками земляники. Он посмотрел на нее с подозрением – уж не отравленная ли? – осторожно взял одну ягодку своими пухлыми пальчиками и, пробормотав слова благодарности, отправил ее в рот. У меня сложилось впечатление, что он никогда вот так не ел землянику и боялся нарушить правила приличия.

– Я хорошо поохотился, – похвастался он и показал на свой зловеще раздутый ягдташ, забрызганный кровью и в налипших перьях. Оттуда торчали голова и крыло жаворонка, до того изуродованного пулей, что я не сразу его опознал.

– А вы не станете возражать, если я загляну внутрь?

– Конечно нет, – сказал он. – Сейчас вы убедитесь в том, что я отличный стрелок.

И я убедился. Четыре черных дрозда, золотистая иволга, два каменных дрозда, восемь жаворонков, четырнадцать воробьев, две малиновки, чекан и вьюрок. Последний, признал он, пожалуй, мелковат, но если сварить с паприкой и чесноком, будет очень даже вкусно.

– А как вам это? – Он с гордостью протянул мне что-то, завернутое в окровавленный платок.

Я аккуратно развернул. Внутри обнаружился удод, обессиленный, задыхающийся, с большой кровавой печатью на крыле.

– В еду он, конечно, не годится, зато перья будут отлично смотреться на шляпе, – пояснил охотник.

Я давно мечтал об этой великолепной геральдической птице с чудесным хохолком, нежно-розовой шеей и тельцем в черно-белую полоску. Я все излазил в поисках гнезда, откуда можно было бы унести парочку птенцов. И вот у меня в руке живой удод… или, лучше сказать, полуживой. Я тщательно его обследовал и понял, что все не так страшно, как кажется: у него сломано крыло, и это, насколько можно судить, простой перелом. Проблема в другом – захочет ли этот хвастливый толстяк расстаться со своей добычей?

И тут меня осенило. Как жаль, сказал я, что здесь нет моей матери, всемирно известного орнитолога. (На самом деле она с трудом могла отличить воробья от страуса.) В частности, она опубликовала серьезный труд о птицах, предназначенный для британских охотников. В доказательство я достал из дорожной сумки потрепанную и до дыр зачитанную «Карманную книжку о пернатых» Эдмунда Сандерса, с которой я никогда не расставался.