Сад чудовищ

Казалось, она стесняется своего жилища в пансионе. Ни одного комнатного растения, голые стены, колченогая мебель: Кэт либо домовладелец передвинули все, что получше, в сдаваемые комнаты. Личных вещей Пол тоже не увидел. Возможно, Кэт их заложила. Солнечный свет, отраженный окном дома напротив, падал на выцветший коврик в форме трапеции.

По-девичьи засмеявшись, Кэт обняла Пола и крепко поцеловала.

– Ты пахнешь по-другому. Мне нравится. – Кэт понюхала его лицо.

– Кремом для бритья?

– Да, пожалуй, им.

Пол использовал немецкий крем, который нашел в уборной, вместо своего «Берма шейв» из страха, что охранники на стадионе почувствуют незнакомый запах американского крема и заподозрят неладное.

– Очень приятно.

На кровати Пол увидел один-единственный чемодан, на голом столе – томик Гёте и чашку некрепкого кофе. На поверхности плавали белые комки, и Пол спросил, есть ли в Германии особые гитлеровские коровы, которые дают гитлеровское молоко.

Кэт снова засмеялась. Она, мол, слышала, что среди гитлеровцев немало ослов, а вот про эрзац-коров пока не говорилось.

– Даже настоящее молоко сворачивается, когда теряет свежесть.

– Мы уезжаем сегодня, – объявил Пол.

– Сегодня? – хмуро переспросила Кэт и кивнула. – Значит, «немедленно» ты сказал на полном серьезе.

– Я приду сюда за тобой в пять.

– А сейчас куда направляешься?

– Брать последнее интервью.

– Удачи, Пол! Потом с удовольствием прочту твою статью, даже если она… ну, о черном рынке, а не о спорте.

Кэт пронзила его многозначительным взглядом. Она женщина умная и наверняка подозревает, что Пол не только статьи пишет, а, как половина берлинцев, занят чем-то полулегальным. Следовательно, она уже приняла его «с изнанки» и не расстроится, если он впоследствии расскажет ей правду о своем задании. В конце концов, враг у них общий.

Пол поцеловал Кэт, насладился ее вкусом, вдохнул аромат сирени, ощутил прикосновение кожи. Однако, в отличие от прошлой ночи, никакого трепета не было. Пол не беспокоился: должно быть именно так. Сердце полностью обледенело.

– Как могла она нас предать?!

В ответ на вопрос своего брата Курт Фишер в отчаянии покачал головой.

Поступок соседки разбил сердце и ему. Надо же, фрау Луц! Женщина, которой каждый сочельник они носили теплый мамин штоллен, кривобокий, полный цукатов… Женщина, которую их родители утешали на каждую годовщину капитуляции Германии. В тот день она оплакивала мужа, погибшего на войне, но когда именно, неизвестно.

– Как она могла? – снова прошептал Ганс.

Объяснений у Курта Фишера не нашлось.

Если бы соседка донесла на них с братом за желание расклеить диссидентские плакаты или поколотить членов гитлерюгенда, Курт мог бы понять. Но ведь они лишь задумали бежать из страны, политический лидер которой заявил: «Пацифисты – враги национал-социализма». Вероятно, фрау Луц, как и многие другие, потеряла голову от Гитлера.

Камера в Колумбия-Хаус примерно три на три метра, из неотесанного камня, без окон, вместо двери деревянная решетка, выходящая в коридор. Братья слышали, как капает вода и скребутся крысы. Под потолком голая слепящая лампочка, но в коридоре видны лишь силуэты охранников. Порой они проходили мимо одни, порой вели узников, которые не издавали ни звука, разве что всхлипнут изредка или жалобно вскрикнут. Их молчаливый страх пугал сильнее воплей.

От невыносимой жары зачесалась кожа. Курт не понимал, почему так жарко: они же под землей, здесь должно быть прохладнее. Потом в углу он заметил трубу, из которой валил горячий воздух. Тюремщики гнали воздух от печи, чтобы узники мучились без малейшей передышки.

– Зря мы все это затеяли, – бубнил Ганс. – Говорил я тебе…

– Да, сидели бы дома – точно бы спаслись, – отозвался Курт с горькой иронией. – Надолго ли? До следующей недели? До завтра? Не понимаешь, что она следила за нами? Видела наших гостей, слышала разговоры.

– Сколько нас тут продержат?

Как ответить на этот вопрос? Они попали туда, где каждая секунда – вечность. Курт сидел на полу – больше присесть было негде – и апатично смотрел на темную пустую камеру напротив.

Открылась дверь, по бетонному полу застучали ботинки.

Курт принялся считать шаги – один, два, три…

На двадцать восьмом охранник поравняется с их камерой. За недолгое время в тюрьме Курт уже приучился считать шаги: узнику важна любая информация, любая определенность.

Двадцать, двадцать один, двадцать два…

Братья переглянулись. Ганс сжал кулаки.

– Я сделаю им больно. Я пущу им кровь, – бормотал он.

– Не надо глупостей, – осадил его Курт.

Двадцать пять, двадцать шесть…

Шаги замедлились.

Щурясь от яркого света, Курт увидел двух крупных мужчин в коричневой форме. Пришедшие глянули на братьев и отвернулись.

Потом один отпер камеру напротив камеры Фишеров и хрипло скомандовал:

– Гроссман, выходи!

Темнота шевельнулась, и Курт понял, что все это время смотрел на человека. Узник с трудом встал и шагнул вперед, держась за решетку. Какой грязный! Если в тюрьму он попал чисто выбритым, то, судя по щетине, провел в камере как минимум неделю.

Узник прищурился, посмотрел на двух крепышей, потом через коридор на Курта.