Сад чудовищ

Один из стражников зачитал с листа:

– Али Гроссман, ты приговорен к пяти годам заключения в лагере Ораниенбург за преступление против государства. Выйди из камеры!

– Но я…

– Молчать! Тебя подготовят к переезду в лагерь.

– Вшей мне уже вывели. Какая еще подготовка?

– Я сказал, молчать!

Один охранник что-то шепнул напарнику, и тот ответил:

– Ты что, своих не принес?

– Нет.

– Ладно, бери мои.

Он протянул напарнику светлые кожаные перчатки. Тот натянул их и, кряхтя, как теннисист, выполняющий мощную подачу, ударил Гроссмана кулаком в живом. Бедняга вскрикнул, его вырвало.

Стражник молча ударил его в подбородок.

– Нет! Нет! Нет!

Следующие удары пришлись Гроссману в пах, лицо, живот. Из носа и рта потекла кровь, из глаз – слезы.

– Майн герр, прошу вас! – задыхаясь, хрипел несчастный.

Братья в ужасе наблюдали, как человека превращают в сломанную куклу. Наконец стражник, избивавший Гроссмана, сказал напарнику:

– Прости за перчатки. Моя жена вычистит и починит.

– Если ее не затруднит.

Они подняли Гроссмана и поволокли по коридору. Громко хлопнула дверь.

Курт и Ганс уставились на пустую камеру. Курт словно онемел. Никогда в жизни ему не было так страшно.

– Гроссман наверняка совершил ужасное преступление? – спросил Ганс. – Раз с ним так обращались?

– Думаю, он диверсант, – ответил Курт дрожащим голосом.

– Я слышал про пожар в правительственном здании. В транспортном управлении, кажется. Ты не в курсе? Уверен, это дело рук Гроссмана.

– Да, он наверняка поджигатель.

Братья сидели, парализованные ужасом, а горячий воздух из трубы в углу раскалял их тесную камеру.

Не прошло и минуты, как дверь открылась и тут же захлопнулась снова. Братья переглянулись.

Гулкое эхо подхватило шаги – соприкосновения кожи и цемента. Шесть, семь, восемь…

– Я убью того, кто справа, – шепнул Ганс. – Он крупнее. Я справлюсь. Мы заберем ключи, а потом…

Курт придвинулся к брату и вдруг стиснул его лицо обеими руками.

– Нет! – зашептал он с таким жаром, что Ганс аж рот открыл. – Ничего ты не сделаешь! Не станешь ни драться, ни дерзить. Ты в точности выполнишь их требования, а если они тебя ударят, снесешь боль молча.

Все его мечты о борьбе с национал-социалистами и изменении существующего строя бесследно исчезли.

– Но…

Курт с силой притянул брата к себе:

– Ты поступишь так, как я сказал!

…тринадцать, четырнадцать…

Шаги звучали, как удары олимпийского колокола, каждый вызывал у Курта Фишера приступ страха.

…семнадцать, восемнадцать…

На двадцать шестом они замедлятся.

На двадцать восьмом остановятся.

И польется кровь.

– Мне больно! – пожаловался Ганс – парень он сильный, но отцепиться от брата не смог.

– Если тебе станут выбивать зубы, ты промолчишь. Если станут ломать пальцы, рыдай от боли, но их не оскорбляй ни словом. Ты выживешь. Понял меня? Чтобы выжить, огрызаться нельзя.

Двадцать два, двадцать три, двадцать четыре.

На пол перед дверью-решеткой легла тень.

– Понял меня?

– Да, – шепнул Ганс.

Курт обнял брата за плечи, и они повернулись к коридору.

У их камеры остановились двое мужчин, но не охранники, а седой худощавый тип в костюме и плотный лысеющий в коричневом твидовом пиджаке и в жилете. Пришедшие оглядели братьев.

– Вы Фишеры? – спросил седой.

Ганс посмотрел на Курта, и тот кивнул.

Седой вытащил из кармана листок и прочел:

– Курт. Ты наверняка Курт, – сказал он, подняв глаза. – А ты Ганс.

– Да.

В чем дело?

– Откройте камеру! – велел седой, глянув в коридор.

Снова шаги. Подоспел стражник, глянул на братьев, отпер дверь и шагнул назад, держа руку на дубинке, которая висела у него на поясе.

Посетители вошли в камеру.

– Я полковник Рейнхард Эрнст, – представился седовласый.

Имя Курт слышал. Полковник занимал высокую должность в правительстве Гитлера, хотя какую именно, молодой человек не знал. Второго мужчину представили как профессора Кейтеля из военного училища под Берлином.

– В регистрации вашего ареста написано: «Преступление против государства», но так всем пишут. Что именно вы совершили?

Курт рассказал про родителей и как они с братом пытались незаконно покинуть страну.

Эрнст склонил голову набок и внимательнее вгляделся в братьев.

– Пацифизм… – пробормотал он и повернулся к Кейтелю.

– Вы совершали антиправительственные действия? – спросил профессор.

– Нет, майн герр.

– Вы «Пираты Эдельвейса»?

Так назывались неформальные антинацистские объединения молодежи – кто-то называл их бандами, – появившиеся в знак протеста против бездумной муштры гитлерюгенда. «Пираты» тайно встречались поговорить о политике и искусстве, а еще, чтобы вкусить благ, осуждаемых партией, по крайней мере официально: попробовать алкоголь, сигареты, внебрачный секс. Братья водили знакомство с «Пиратами», но сами там не состояли. Так Курт и сказал посетителям.

– Вроде бы ничего серьезного, но, – Эрнст показал формуляр, – вас приговорили к трем годам в лагере Ораниенбург.

Ганс охнул, а Курт потерял дар речи, подумав о бедном герре Гроссмане, которого избили у них на глазах. Курт знал, что приговоренные к коротким срокам в Ораниенбурге и Дахау порой исчезают навсегда.