Сад Финци-Контини

Когда он спрашивал меня об отце, я почувствовал две вещи: во-первых, ему хотелось говорить мне «ты» — и правда, через несколько шагов он вдруг остановился и спросил меня, не буду ли я возражать, на что я ответил, искренне и с жаром, что это мне только приятно и чтобы он ни в коем случае не говорил мне «вы», а то я обижусь. И второе: что интерес и уважение, которые звучали в его голосе и отражались на его лице, когда он спрашивал о здоровье моего отца (главным образом в глазах: стекла очков, увеличивая их, подчеркивали серьезность и мягкость взгляда), не были ни преувеличенными, ни лицемерными. Он попросил передать привет и свое восхищение: с тех пор как отец занялся по поручению общины благоустройством нашего кладбища, там посадили множество деревьев. Да, кстати, может быть, нужны сосны? Ливанские кедры? Ели? Плакучие ивы? Пусть бы я спросил у папы. Если нужны (теперь, с теми возможностями, которыми располагает современное сельское хозяйство, можно шутя пересадить взрослые деревья), то он будет счастлив предоставить любое нужное количество. Какая прекрасная мысль! Заросшее красивыми раскидистыми деревьями наше кладбище сможет сравниться с кладбищем Святого Николая на Лидо в Венеции.

— Ты там бывал?

Я ответил, что нет.

— Но ты просто должен его посетить, и как можно скорее! — сказал профессор, оживляясь. — Это национальный памятник! Кроме того, ты как знаток литературы, конечно, помнишь, как начинается «Эрменгарда» Джованни Прати.

Я в очередной раз был вынужден признать свое невежество.

— Прати, — продолжил он, — начинает свою «Эрменгарду» как раз там, на иудейском кладбище на Лидо, поскольку в восемнадцатом веке это место считалось одним из самых романтичных во всей Италии. Однако запомни хорошенько: если ты все-таки соберешься пойти туда, не забудь сказать кладбищенскому сторожу (это у него можно получить ключи от ограды), что ты хочешь осмотреть старое кладбище, запомни, старое, где не хоронят с восемнадцатого века, а не новое, которое находится по соседству, но совершенно отдельно. Я это сам обнаружил в девятьсот пятом году, представь себе. Я тогда был еще холост, хотя был уже вдвое старше тебя. Я жил в Венеции (я прожил там два года) и если не сидел в Государственном архиве на площади Фрари, изучая рукописи документов, относящихся к деятельности национальных общин, на которые подразделялось венецианское общество в шестнадцатом и семнадцатом веках, — левантской, понентинской, немецкой, итальянской, — то отправлялся туда, иногда даже зимой. Правда, я почти никогда не ездил туда один… — Здесь он улыбнулся. — Я расшифровывал надгробные надписи, многие из которых относятся к началу шестнадцатого века и написаны по-испански и по-португальски, — продолжал ту же работу, что делал в архиве. Какие прекрасные это были дни… Какой мир, какое спокойствие… ограда на берегу лагуны, которая открывалась только для нас. Там мы и обручились, я и Ольга.

Он немного помолчал. Я воспользовался этим и спросил, что было темой его архивных исследований.

— Сначала я хотел написать историю венецианских евреев, — ответил он. — Эту тему подсказала мне Ольга. Рот, англичанин Сесил Рот, сам еврей, блестяще развил эту тему лет десять спустя. Потом, как это часто случается со слишком страстными историками, некоторые документы семнадцатого века, попавшие мне в руки, так захватили меня, что просто сбили с пути. Я тебе расскажу, расскажу, если ты захочешь… В полном смысле настоящий роман… В общем, вместо солидного исторического исследования через два года у меня были — кроме жены, конечно, — только две брошюры: одну я до сих пор считаю полезной, в ней я собрал все надписи кладбища, а в другой я кратко изложил содержание документов семнадцатого века, с которыми работал, но одни только факты, без каких-либо комментариев. Тебе было бы интересно взглянуть? Да? В ближайшие дни я позволю себе преподнести ее тебе. Но оставим это, очень тебе советую, поезжай на иудейское кладбище на Лидо! Оно того заслуживает, вот увидишь! Оно ничуть не изменилось, ты увидишь его таким же, как и я, тридцать пять лет назад.

Мы медленно вернулись к корту. Оказалось, там больше никого не осталось, кроме Миколь и Карлетто, которые еще играли в сгущающихся сумерках. Миколь жаловалась: мальчишка ее загонял, он совсем не «рыцарь», к тому же темно «чересчур»…

— Миколь сказала, что ты еще решаешь, писать работу по истории искусств или по итальянской литературе, — говорил мне профессор Эрманно. — Ты еще не выбрал?