Сад Финци-Контини

Это Альберто сказал ему, что я зайду сегодня вечером. И как раз Перотти сегодня утром слег, у него поднялась температура (ничего страшного, просто бронхит, но все равно, лучше полежать, хотя бы для того, чтобы не заразить кого-нибудь еще), поэтому профессору и пришлось самому «побыть немного привратником». На Альберто, конечно, рассчитывать не приходится, он всегда такой рассеянный, забывчивый, всегда витает в облаках. Если бы была Миколь, он бы не беспокоился, потому что Миколь, Бог знает как ей это удается, всегда успевала заняться всем, не только учебой, но и всем в доме, даже кухней, представьте себе, к которой питала — это совершенно замечательно для женщины! — страсть немногим меньшую, нежели к литературе. (Это она подводила счета в конце недели с Джиной и Витториной, она сама занималась ощипыванием птицы, когда в этом возникала необходимость, и это при том, что она так любит животных, бедняжка!) Однако Миколь дома нет (мне ведь сказал Альберто, правда?), ей пришлось сегодня уехать в Венецию, вот поэтому-то он и стал временно привратником.

Он говорил еще о чем-то, я не помню точно о чем. А в конце разговор опять вернулся к Миколь, но теперь он не хвалил ее, а жаловался на то, что в последнее время она очень «раздражительна, это, конечно, объясняется множеством причин, но главным образом…». Тут он замолчал и больше ничего не добавил. Пока он говорил, мы не только поднялись по лестнице, но и прошли два коридора, входили в разные комнаты, профессор Эрманно все время шел впереди, указывая мне дорогу, и отставал только для того, чтобы погасить свет.

Я был так захвачен мыслями о Миколь (то, что она сама ощипывала кур на кухне, произвело на меня странное, почти чарующее впечатление), что не замечал почти ничего. Мы шли по комнатам, не слишком отличавшимся от комнат других домов хороших семей Феррары, еврейских и христианских, — огромные шкафы, тяжелые скамьи семнадцатого века с ножками в виде львов, столы как в монастырской трапезной, стулья-савонарола, обитые кожей с медными гвоздями, мягкие кресла, вычурные люстры из стекла и кованого железа, висящие посредине кессонных потолков, а также повсюду на матово поблескивающих паркетных полах толстые ковры табачного, морковного или цвета бычьей крови. Может быть, здесь было немного больше картин прошлого века, пейзажей и портретов, больше книг в твердых переплетах, стоявших рядами за стеклами больших книжных шкафов красного дерева. От батарей парового отопления тянуло теплом, представить, что в нашем доме так тепло, было невозможно, мой отец сказал бы, что это «просто немыслимо» (мне показалось, что я слышу его голос), так тепло могло быть в гостинице, но не в частном доме; мне стало жарко, и я почувствовал, что должен снять пальто.

Он впереди, я за ним — в таком порядке мы прошли почти по дюжине комнат разной величины: и больших, как настоящие залы, и совсем маленьких, часто связанных между собой не всегда прямыми коридорами, находящимися на разных уровнях. Наконец, когда мы шли по одному из коридоров, профессор Эрманно остановился перед дверью.

— Вот мы и пришли, — сказал он, показал мне пальцем на дверь и подмигнул.

Потом он извинился, что не может войти со мной. Он объяснил, что ему еще надо просмотреть счета из деревни, пообещал, что пришлет «одну из горничных с чем-нибудь горячим», а потом, пожав мне руку и получив мои заверения, что я непременно буду заходить еще (у него есть для меня копии его венецианских сочинений, если я еще не забыл, и вообще ему очень приятно бывает время от времени побыть с молодежью), он повернулся ко мне спиной, быстро прошел по коридору и исчез.

— А, это ты! — воскликнул Альберто.

Он полулежал в кресле, когда я вошел, и встал, опершись о подлокотники. Положил книгу, которую читал, на маленький столик рядом с креслом и сделал несколько шагов мне навстречу.

На нем были серые вигоневые брюки, один из его красивых пуловеров цвета опавших листьев, коричневые английские туфли (настоящий Даусон, сказал он мне потом, он купил их в Милане, в магазинчике возле церкви Святой Бабилы), фланелевая рубашка с открытым воротом, в зубах он зажал трубку. Мы пожали друг другу руки без излишней сердечности. Он смотрел куда-то над моим плечом. Что могло привлечь его внимание? Я не понимал.

— Прости, — пробормотал он.

В этот момент я вспомнил, что не закрыл дверь. Но Альберто был уже возле нее, он сам, лично, хотел удостовериться, что дверь закрыта как следует. Он взялся за ручку, но прежде выглянул в коридор.

— А Малнате? — спросил я. — Он еще не пришел?

— Нет еще, — ответил он, возвращаясь ко мне.

Альберто забрал у меня шляпу, шарф и пальто и исчез с ними в смежной комнате. Там, через дверь, я успел кое-что рассмотреть: кровать с шерстяным покрывалом в бело-синюю клетку, в ногах кровати кожаный пуфик, а на стене, рядом с дверью в ванную, тоже полуоткрытой, рисунок обнаженной мужской фигуры Де Писиса, в простенькой светлой раме.

— Посиди минутку, — сказал Альберто. — Я сейчас.