Сад, пепел

Однажды, осенним вечером (надеюсь, читатель позволит это событие выделить особо), совершенно обычным осенним вечером (мне было одиннадцать лет), без всякой подготовки, без приглашения, без знаков с Небес, по-простому, в наш дом ворвалась Эвтерпа, муза лирической поэзии. Это стало событием сезона, единственный луч света в status quo той туманной осени. Я лежал на деревянном ящике в кухне, укрывшись с головой одеялом, приняв отчаянное решение проспать осеннюю хандру и совладать с голодом стоическими размышлениями о будущем, о любви. Голод порождает утонченность, утонченность порождает любовь, любовь — поэзию. И эти мои, весьма неопределенные, представления о любви и будущем превращались в сверкающую, переливающуюся всеми красками карту мира (приложение к отцовской книге), в недостижимое, в отчаяние. Путешествовать! Любить! О, Африка, о, Азия, о, даль, о, жизнь моя! Я зажмурился. Под плотно, до боли, сжатыми веками серая реальность столкнулась с пламенем фантазий и вспыхнула алым сиянием. Потом перетекла в желтое, голубое и лиловое. Небеса разверзлись, только на миг, зазвучали фанфары, и я увидел голопузых ангелочков, которые, хлопая крыльями, как мухи, порхали вокруг золотисто-желтой сердцевины рая. Но это продолжалось, как я уже сказал, всего миг. Сразу же я начал головокружительно падать в глубину, и это был не сон. Во мне вибрировал какой-то величественный, всеобъемлющий ритм, а слова сами потекли из уст, как у медиума, который заговорил на древнееврейском. Эти слова действительно были на каком-то странном языке, наполненном до сих пор неизвестной напевностью. И только когда миновала первая волна этого лихорадочного возбуждения, я задумался над смыслом слов и обнаружил под волнующейся поверхностью музыки и ритма совершенно обычные слова, похожие на баркаролы, которые пел мой отец. Полностью сознавая невозможность верного перевода этих стихов, я прошу читателя учесть элементы, которые в них содержатся, из которых они созданы, что может послужить доказательством факта, что стихи когда-то действительно существовали. Так вот, вся эта лирическая и фантастическая баллада, этот аутентичный шедевр, плод вдохновения, состояла из нескольких слов, выстроившихся в идеальном порядке: коралловый риф, мгновение, вечность, лист,

и еще одного совершенно непонятного и таинственного слова: plimaserija.

Обезумев от страха, я еще какое-то время сидел, скорчившись, на ящике, потом сообщил маме голосом, ломающимся от возбуждения: «Я сочинил стихотворение».

Куда исчезли с этих страниц сияющие рамы картин, лиловые фиакры, цветы, увядающие в вазах? Где поезда, где корзины с цветами на провинциальных вокзалах? Где кобальтовый свет в купе первого класса? Где кружево, колышущееся, как веер, и зеленый бархат сидений? Неужели так быстро перестала функционировать машинка для наведения красоты, хрустальный сосуд, через который проходит ток при гальванопластике? Где блеск позолоты со старых рам, улыбка Моны Лизы?