Сад, пепел

Мы свидетели великого разрушения всех ценностей. Позолота, из-за влажности и резкой смены температур, которым она подвергалась, начала отпадать с рам, а вместе с ней и краска с крыльев ангела-хранителя, с губ Моны Лизы. Подолгу путешествуя по железной дороге в товарных вагонах, в то время, когда мой отец еще исполнял роль Агасфера, наша мебель износилась и, словно зараженная филоксерой, начала разрушаться, рассыпаться в труху. Какие-то маленькие красные жучки, которых мама называла по-народному «американские», а отец — Ageronia Мехicana,

превратили нашу мебель в обломки кораблекрушения, извлеченные из моря, без блеска полировки, изъеденные целым лабиринтом туннелей. Время от времени, сами по себе, с мебели отваливались фрагменты отделки, обнажая внутреннюю поверхность, словно исписанную посланиями индейцев майя, и мы эти письмена считали посланием с того света. И мамина швейная машинка «Зингер» навсегда исчезла в сумятице военных лет, потерялась, как сиротка, сбежала, чувствительная к потрясениям. Это был тяжелый удар для всех нас, особенно для мамы. Не лучшая судьба постигла и еще один источник звуков, которым иногда хвастался и гордился наш дом: старая оттоманка благородного темно-вишневого цвета, цвета подгнившей вишни, сломалась, где-то, на какой-то станции между Будапештом и Канижей, оставаясь до последнего мгновения верной своей незапятнанной репутации, свидетели могли бы подтвердить, что и в предсмертном хрипе она сохранила свою звонкость. По свидетельству отца, который присутствовал при экспертизе, голос оттоманки в тот момент больше всего был похож на клавесин, если, разумеется, это не было болезненным преувеличением, галлюцинацией, delirium tremens.[57]

Теперь везде в нашем доме воцарились сырость и серо-зеленая плесень, единственный цвет в нашем доме, цвет распада. Вся эта беда была следствием того, что никогда не удавалось как следует растопить нашу железную плиту, поэтому нам не хватало настоящего пламени, блеска. И дым еще больше, по крайней мере, в начале, опустошал наш дом, пока мы к нему не привыкли. Потом, когда мы наплакались, и глаза просохли от слез, мы начали перемещаться в этом сине-сером дыму, как в естественной для нас среде, и на своем возвышенном языке называли его «домашним очагом», и мы покашливали, поперхнувшись, словно курили дорогие крепкие сигары, с запахом лета и хвои, и так воплощалась теплая идея домашнего очага. Плиту мы топили сухими шишками, собранными осенью в лесу и сложенными в большие мешки, как уголь. О, эти дивные рудники, эти золотые прииски! О, Графский лес, лес моего отца! С деревьев капала роса, а смола, смешавшись с хвойным ароматом, действовала на нас профилактически или уж не знаю как еще. До наступления темноты мы возвращались, нагруженные мешками, и останавливались на опушке хвойного леса, чтобы передохнуть и дождаться сумерек. Тогда издалека доносился звук охотничьего рога, халали — сигнал к окончанию охоты, и на нас снисходила торжественная тишина.

В лесу парил дух нашего отца. Разве мы только что не слышали, как он сморкается в газету, а лес отвечает ему тройным эхом?

«Пора идти, — произносила тогда мама. — Господи, как здесь быстро темнеет».

Страсбург-Белград, 1962–1964