Сад (переработанное)

Трофиму было семнадцать лет, когда отец решил строить новый дом. С верховьев реки они вдвоем гнали длинный плот. В сумерки на Большом пороге сильная струя ударила плот о скалу и распустила по бревнышку. Отец исчез среди вздыбленного леса, а Трофим уцепился за боковое бревно и, отделавшись легкими ушибами, выбрался на берег. Всю ночь, дрожа от озноба, он бегал по мокрым камням и кричал: «Тя-тя-а! Тя-а-тенька-а!» Ему насмешливо откликалось эхо, которое в ту пору он, как все в его семье, принимал за голос лешего.

Утопленника искали три дня, чтобы похоронить по-христиански, но водяной не хотел отдавать его и выкинул на прибрежный камень лишь одну кошемную шляпу…

Так Трофим стал большаком, и на него легла нелегкая крестьянская забота о семье.

Однажды непогожей зимней ночью к ним вошла девушка, запорошенная снегом, в длинном узком пальто, в меховой шапочке, из-под которой выбивались светлые волнистые волосы. На щеках у нее, должно быть недавно обмороженных, виднелись темные пятна. Глаза были голубее неба. Тяжелая серая шаль свалилась с головы и лежала на плечах. Не перекрестившись, девушка поздоровалась и спросила, в этом ли доме живут Бесшапочные.

— А чего ты, немоляха, дразнишься?! — Мать встала, готовая показать непрошенной гостье на дверь. — Ты думаешь, сиротами остались, так шапки не на что купить? Не беднее других. А то не кумекаешь, что у Дорогиных головы мороза не боятся?!. Дедушка, рассказывают, завсегда ходил без шапки. Сыновья уродились в него. И внуки — тоже. Смеяться не над чем…

— Я не знала, — пожала плечами девушка. — Право, не знала. Стражник так назвал…

— Ему, усатому барбосу, только бы потешаться над людьми! И ты — за ним…

— Хватит, мама, — вмешался Трофим, не сводивший глаз с девушки. — Приветила бы с дороги.

— Я ведь так… Не со зла…

— Ну, и забудем об этом. Мне говорили, семья у вас небольшая, поднадзорный уехал и квартира освободилась.

— Не уехал, а свершил побег, — поправила мать. — У нас квартерка добрая…

Она не договорила. Не могла же она сразу сказать девушке, только что появившейся с ветра, и о быстроногих конях, и об удобной кошеве, и о том, что деньги они берут небольшие, что ее Трофимка не боится ночных буранов и умеет отвести следы, что стражникам и урядникам ни разу не удалось изобличить его… Подойдя поближе, хозяйка присмотрелась к девушке:

— Такая молоденькая!.. И тоже в политику ударилась?

— За худые дела, однако, сюда не пригоняют, — вмешался в разговор Трофим.

— И надолго тебя, миленькая, к нам привезли? Как твое имечко? — продолжала расспрашивать хозяйка.

Трофим вслушивался в каждое слово ссыльной. Зовут Верой Федоровной. В Сибирь выслана на пять лет.

Мать покачала головой:

— А все — за грехи, миленькая!.. Родителей не слушаете, бога хулите, царя-батюшку норовите спихнуть…

Девушка взялась за скобу, но мать остановила ее:

— Куда ты пойдешь середь ночи? Собаки подол-то оборвут… Погляди квартерку-то… Горница теплая, а берем недорого. Разболокайся, молочка испей, шанежек поешь…

— Меду принеси, — подсказал Трофим тоном большака, но, почувствовав на себе удивленный взгляд Веры Федоровны, покраснел и, пробормотав «лучше я сам», с деревянной тарелкой и ножом в руках выбежал в сени.

Вернулся он с такой высокой горкой меда, что пока шел по кухне — два комка упали на пол. Мать ворчала на него, неловкого медведя. Он, окончательно смутившись, поднялся на полати и оттуда посматривал на девушку, ужинавшую в кухне. Неужели и она замыслит побег? Мать обрадуется прибытку, скажет: «Добывай, Трофимша, копейку». Ей нет заботы о том, что девушку могут словить и угнать куда-нибудь к чертям, в непролазную тайгу, в страшную Туруханку… Нет, он не повезет ее. И соседям скажет: «Не ищите беды. Девку, что кошку, возить тяжело — кони запалятся…»

Под потолком чадила висячая керосиновая лампа, но Трофиму казалось, что сияло летнее солнышко. Впервые было так светло в доме и так хорошо на душе.

Поднадзорная тосковала по родному городу, по Волге-реке, на берегах которой прошло ее детство; в тихие неморозные вечера выходила на обрыв и, глядя в степь, запевала песню. Пела она так, что сердце сжималось от боли. В те минуты Трофим был готов на все: не только запрячь для нее лошадей, а просто подхватить ее на руки и нести далеко-далеко, до тех мест, где «сияет солнце свободы», как говорили ссыльные. А где оно, это солнце, — он не знал.