Сады

— Эй, кто там? Выходи!

Из теремка выскакивает девушка этакая махонькая, волосы вразлёт, юбчонка на ней «мини», кофточка, как сейчас помню, синеватого цвета. Умчалась, голые коленки только сверкнули. Успел я в какое-то мгновенье уловить, что глаза у неё испуганные, а на лице почему-то улыбка. И тут из теремка выходят двое. Парни лет двадцати, один с усиками, в руках портфель. Оба пунцовые, — видать, навеселе.

— Что ж это вы, ребята, — говорю, — девушку обижаете? Ещё, наверно, студенты.

— Ничего такого, папаша, — говорит тот, что с портфелем, — мало ли сумасшедших девчонок на свете! Сама позвала нас сюда, в детский городок. На сказку, говорит, похоже... Ничего такого не думайте, папаша... — И моргает тому, второму, который с тыла у меня очутился.

— Старикан забыл, наверно, что смолоду сам за женским полом ухаживал, — отозвался тот.

— Довольно странно вы себе представляете это самое... ухаживанье, — начал было я, но проводимой мною воспитательной работе был положен конец сильным ударом по голове. Ударил тот, что стоял сзади. Обладатель портфеля, в свою очередь, по-боксёрски выбросил вперёд кулак, и я почувствовал острую боль в скуле. Упал я, ударился головой об асфальт.

Очнулся от нового приступа боли — они топтали меня ногами.

— На помощь! Люди! — кричу, а никто не слышит: голоса нет. Поднялся кое-как, хриплю:

— Держите бандитов!

А у самого слёзы, смешанные с кровью, текут и текут по лицу, и на душе так тошно, что, кажется, лучше бы не дожил до этого часа. Внучек предстал в воображении, мелькнули в памяти жена и дочка с зятем, и всё такое близкое и домашнее беспорядочно проносилось в мозгу, как это, наверно, бывает в минуты расставания с жизнью.

Молодые парочки как ни в чём не бывало идут себе навстречу. Я же стою весь в пыли и крови, подходят люди: как да что, гражданин? Толком не могу рассказать.

Один и говорит:

— Поменьше бы, папаша, пили, так оно бы не случилось такого.

Стыдно мне, деваться некуда, понимаю, что на вид не внушаю доверия.

— Не в том дело, — говорю, — девчонка здесь была... кричала она, я и прибежал...

— Не вмешивались бы, оно б и лучше. С хулиганами нечего связываться. — Это женщина какая-то поучает, с мужчиной подошла.

— А коли бы ваша это дочь оказалась? — говорю.

— Моя дочь никогда бы сюда с парнями не пошла. Видно, штучка тоже хорошая.

— Молчи и не вмешивайся, — прикрикнул муж на неё. — Пошли.

Но тут уже из молодых кто-то сказал:

— Да что же это, товарищи, старик кровью истекает, а мы болтаем. А ну-ка, ребята, помогите...

Что сказать? Доставили меня в штаб дружины, что в парке, вызвали скорую помощь, доктор привёл в порядок лицо, а лейтенант милиции спрашивает:

— Опознаете преступников, если покажем вам?

— Опознаю того, что с портфелем.

Снова потерял сознание. В себя пришёл уже дома, на диване; жена рядом, заплаканная, и зять, и дочка, а внучек вытаращил глазёнки и смотрит на дедушку, который впервые в жизни появился в доме в таком ужасном виде.

— Ты, дедушка, герой? — слышу его голосок. А в ответ ему зятев голос:

— Не морочь дедушке голову. Она у него и так болит. Как вам сейчас, папаша? Не хотите ли попить чего?

Я пить не хочу, только слёзы душат меня, потому что не привычен я к таким словам, хотя внимания и от дочки, и от зятя вполне нам достаточно. Какие-то они нынче все озабоченные, деловитые, вечно торопятся, о чувствах своих предпочитают умалчивать — стесняются, что ли? Зять на строительстве знаете как занят, а ещё и совещания, и заседания. Лида в мартеновском цехе. Хотя у печей непосредственно не стоит, а всё же работа, как у сталеваров, горячая: печётся об экономике и производительности. Теперь ещё, рассказывала, реконструкция готовится, мартены будут сносить, а конвертеры ставить. Про это я не одну статью набирал, знаю... Она, Лида наша, тоже в стороне не стоит от этого нового дела.

Я говорю едва слышно:

— Ты кури, Коля, кури, если хочется. На меня не обращай внимания.

— Курить пока воздержусь, Анатолий Андреевич. У постели больного не курят. Хотел бы только знать, как это вас угораздило средь бела дня...

Он не отпускал лейтенанта милиции, который сопровождал меня, о чём-то толковал с ним в углу, затем они вышли на улицу и у дверей продолжали беседовать.

Моё состояние, по-видимому, внушало опасения врачам «скорой», они долго оставались у моей постели, а когда машина увезла их, все заботы взяла на себя, разумеется, Клавдия.

Бож-же мой! Неужто надо пройти такую тяжёлую науку у «теремка», чтобы убедиться, на что способна жена в своей истинной любви и ласке! Она суетилась, подкармливала меня, чем могла, достала где-то апельсины, готовила любимые мною кабачки в сметане, порхала у изголовья, словно бабочка, приносила из холодильника газированную воду, снова кормила — нет, это не та Клавдия, которая иногда, казалось, была отделена от меня стеклянной перегородкой.