Сады

Потом начались визиты. Только тогда я узнал, сколько у меня друзей! Явились генерал и Козорез, мои дачные соседи. Они рассказали, что все в садах сочувствуют мне и желают скорейшего выздоровления. Полиграфисты тоже зачастили, а именно, Сеня-морж и печатница Фаина с мужем, фотокорреспондентом областной газеты. Он снимал меня и так и этак «для потомков», а я успел за это время расспросить Фаину о её житье-бытье.

Помню её ещё девчонкой-ученицей с синим, голодным носиком. Плоскопечатную машину ей доверили не сразу: учили, показывали, как надо действовать, проверяли знания. Тем не менее она запорола весь тираж какого-то важного справочника. Скандал получился грандиознейший, потому что клише напоминали беспроглядную ночь, а ведь работница обязана была приостановить брак.

Директор типографии, однорукий Марченко, накинулся на меня:

— Это ты рекомендовал эту... — тут последовали эпитеты, которые я не решаюсь повторять. — Кто теперь ответит за бумагу, за это безобразие?

Действительно, я помог соседской девочке с синим носиком устроиться к нам в типографию. Она осталась без матери, и Клавдия со свойственной ей энергией насела на меня.

Я смотрел на кипу бросовых теперь листов с чёрными пятнами вместо фотографий, на невозмутимо спокойную Фаину и недоумевал.

— Как же ты допустила такое? — спросил я. — Неужели не видела, что́ печатаешь?

— А что я могла? — огрызнулась Фаина. — Какая бумага, такая продукция.

— Но ты обязана была доложить начальнику смены, что на оттисках клише не получаются. Как тебе не стыдно?

— А что, дядя Толя, вы меня отчитываете? Могу уйти, если хотите. Были бы руки — работа найдётся...

— Откуда такое равнодушие? — спрашиваю. — Разве нет гордости в тебе за свою работу? Нет совести?

— Когда совесть давали, я в очереди за свинством стояла.

— Свинство и есть, — в сердцах отрубил я. — Знал бы, никогда бы слова за тебя не замолвил.

— Выбросить её, как шелудивую кошку, — сказал Марченко. — А ты, старый гуманист, больше не суйся со своими просьбами. Получит расчёт минус потери на браке. Сам ей и скажи, я с ней разговаривать не желаю.

Из получки я заплатил деньги за бумагу, а её оставили в типографии. Мы таки сделали из неё настоящего печатника и, что самое важное, настоящего человека. До сих пор пытается всучить мне рубли — долг за бумагу, но я только улыбаюсь в ответ. На сей раз она принесла громадный торт и вино, которое тут же все и распили. Я только пригубил.

В воскресенье пришёл Шевчук. По секрету скажу, его-то я ждал с особенным нетерпением. Он дорог мне, как, наверно, дорого скульптору его творение. Степан Шевчук был очень способный метранпаж, потомственный наборщик — отец его много лет, как и я, сидел за линотипом.

Старик был уже давно на пенсии, жил вместе с сыном и невесткой да двумя внуками. Ну, жизнь — она не смотрит ни на заслуги, ни на стаж рабочего, ни на пенсионный возраст; она плетёт свои причудливые узорчики так, что иной раз только диву даёшься. И на сей раз сплела.

Стали мы замечать, что наш Степан приходит на работу навеселе. Раньше нисколько не пил, а теперь, что ни день, то неприятность. Работал он, словно Вероника на арфе играла. Газетный лист у него пел, такие шрифты подберёт, такую гамму придумает. Когда же подвыпивши за талер становился, какая уж тут гамма? Одна фальшивость. А грамотный был всё же!

Сколько с ним ни толковали — напрасно. Обещание даст, а на следующий день приползёт пьяный. Как-то решил я с ним побеседовать.

— Послушай, — говорю, — Степан. Мы с твоим отцом вместе на этой линии работали, а тебя я вот таким шкетом помню. Что происходит? Был человеком, а теперь на кого похож? Помоги понять.

— А вы у бати моего спросите. Он вам, наверно, лучше расскажет. А то считаете его рабочим классом, почётным пенсионером, а он только жизнь людям портит...

Спросили мы у бати. Целой делегацией пошли домой к Степану. Жёсткий был старый Шевчук к людям — это мы знали давно. Работал отменно, но был замкнут, в дружбу ни с кем не вступал, интереса к людям не испытывал и от всего, что не касалось дела, держался в стороне.

Старик встретил нас неприветливо. Собственный дом у него, да пёс на цепи, да огород, да сад — в покои не пустил.

— Что же ты такой негостеприимный, Фёдор Кириллович, — спрашиваю. — Всех небось знаешь нас, не с улицы. Я лично рядом с тобой не один год трудился. И в ударниках пятилетки были вместе. Когда линотипы привезли — революция на производстве. Ты ещё речь держал...

— Нашёл время вспоминать. Чего пришли?

— Просьба есть. Молодёжи у нас много. Про старое ей вот как послушать надобно! Для сравнения... Пришёл бы как-нибудь, поделился мыслями...

— Неподельчивый я, сам знаешь. Ну, ещё чего скажешь?

— Поведение сына твоего беспокоит нас.

— Сын у меня в приймах. Не человек он, ничего не стоит.

— Он лучший мастер, лучший метранпаж типографии. Гордость твоя. Продолжатель. Да вот выпивать стал...