Сага о Форсайтах

Ни слова больше не сказав, Джон ушел к себе и сразу лег спать. В то, что, «кто рано ложится и рано встает, здоровье, богатство и ум наживет», он не очень-то верил. Ему просто хотелось побыть наедине со своим воспоминанием о Флер в костюме виноградарши. Он слышал, как приехал Вэл, как разгрузили «форд» и как снова, крадучись, воцарилась тишина летней ночи, нарушаемая лишь блеяньем овец вдалеке или резким треском козодоя. Джон далеко высунулся из окна. Холодная луна, теплый воздух, холмы, как серебро! Порханье маленьких крылышек, журчание ручья, аромат вьющихся роз! Боже! Каким пустым все это казалось без нее! В Библии говорится: «…Оставит человек отца своего и мать свою и прилепится»[80]

… к Флер! Надо набраться храбрости, пойти и сказать им всем! Они не смогут помешать ему на ней жениться, они и не захотят ему мешать, когда поймут, что он чувствует. Да! Он пойдет и скажет. Флер неправа: он способен действовать смело и открыто!

Козодой умолк, овцы больше не блеяли, только ручей, журча в темноте, нарушал тишину. А Джон спал, освобожденный от худшего из жизненных зол – нерешимости.

XI

Тимоти пророчествует

В день несостоявшейся встречи Флер и Джона в Национальной галерее началось второе по счету ежегодное торжество в честь возрождения гордости и славы Англии, а именно шляпы-цилиндра. Во второй раз после войны на крикетном поле «Лордс» взмыли ввысь голубые и синие знамена, открывая праздник крикета, блещущий почти всеми приметами славного прошлого. Когда игра прервалась, чтобы публика отобедала, здесь можно было наблюдать женские головные уборы всевозможных сортов и мужские головные уборы одного сорта, оберегающие от солнца лица самых разных типов, принадлежащие тем, кого называют «имущими классами». Вероятно, на бесплатных или дешевых местах глаз наблюдательного Форсайта приметил бы некоторое количество мягких фетровых шляп, но выходить на поле они не отваживались. К ликованию старой гвардии (или старых гвардий), пролетарии пока еще не могли позволить себе полкроны входной платы. На стадионе «Лордс» по-прежнему собирались избранные, причем так, как не собирались больше нигде: пресса писала о десяти тысячах зрителей. И все эти десять тысяч, воодушевленные одной надеждой, спрашивали друг друга: «Где вы обедаете?» Нечто удивительно ободряющее и успокоительное слышалось леди и джентльменам в этом вопросе, когда его произносили уста стольких других леди и джентльменов, им подобных! Казалось, Британская империя открыла все свои сокровища: сколько голубей, омаров, ягнятины, лосося под майонезом, клубники и шампанского было приготовлено для утоления аппетита изысканной публики! Чудес, подобных размножению хлебов и рыб, никто не ждал. Здесь вера опиралась на более прочное основание. Можно было не сомневаться: шесть тысяч цилиндров будет снято, четыре тысячи солнечных зонтиков сложено, десять тысяч ртов, говорящих на одинаковом английском, будет наполнено. Старый пес еще не испустил дух! Традиция и снова традиция! Как она сильна и как гибка! Бушуют ли войны, вводятся ли грабительские налоги, свирепствуют ли тред-юнионы, пухнет ли Европа от голода, эти десять тысяч отобедают на славу и будут прогуливаться в цилиндрах по зеленому дерну, раскланиваясь друг с другом. Сердце еще билось, и пульс был ровный: «И-тон! И-тон! Хэр-роу-у-у!»[81]

Среди многочисленных Форсайтов, явившихся в этот заказник по личному или унаследованному праву, был Сомс с женой и дочерью. Ни в той, ни в другой школе он не учился, и крикет его не интересовал, но он хотел, чтобы Флер покрасовалась в новом платье, а сам он мог надеть цилиндр и чинно пофланировать в окружении себе равных. Он степенно вышагивал по одну руку от Флер, по другую руку шла Аннет. Среди всех дам, сколько он мог судить, им не было равных. Они умели держать себя и двигаться с достоинством, их красота не казалась мимолетной и эфемерной, как у этих современных женщин, не имеющих ни стати, ни бюста! Сомс вдруг вспомнил, с какой опьяняющей гордостью он расхаживал везде под руку с Ирэн в первые годы их супружества. И как они обедали в экипаже с империалом, который его отец держал по настоянию матушки, потому что это считалось «шиком». Тогда все сидели в своих каретах – этих огромных уродливых трибун не было. А с каким постоянством Монтегю Дарти выпивал лишнего! Сейчас, наверное, люди тоже много пили, и все-таки масштабы были уже не те. Сомс вспомнил Джорджа Форсайта, чьи братья Роджер и Юстас учились в Хэрроу и Итоне: возвышаясь, как башня, на империале экипажа, он держал в одной руке голубой флаг, в другой – синий и, размахивая ими, кричал: «Хэрртон! Итроу-у-у!» Все молчали, а он один паясничал, потому что всегда был буффоном. Юстас, одетый с иголочки, напротив, считал себя слишком денди, чтобы испортить костюм эмблемой своей команды или просто показать, что происходящее ему небезразлично. Да, старые времена! На Ирэн было серое шелковое платье, слегка отливавшее нежно-зеленым…