Сага о Форсайтах

Конечно, ей следовало бы радоваться, но чему? Отец, по сути, был равнодушен к этой истории. Зато мать равнодушна не была. Флер села под вишневое дерево. В верхних ветвях вздыхал ветер, сквозь зеленую крону просвечивало очень голубое небо и очень белое облако – без таких тяжелых белых облаков почти никогда не обходится речной пейзаж. Пчелы, прячась от ветра, тихо гудели. На сочную траву ложились тени плодовых деревьев, посаженных отцом Флер двадцать пять лет назад. Кукушка не куковала, зато ворковали вяхири. Но дыхание, гудение и воркование июльского дня недолго успокаивали растревоженные нервы Флер. Прижав колени к груди, она принялась размышлять. Нужно было сделать так, чтобы отец ее поддержал. Чего ради станет он противиться ее счастью? На протяжении всех своих неполных девятнадцати лет она знала: ее будущее – единственное, что по-настоящему волнует его. Оставалось только ему внушить: ее будущее не может быть счастливым без Джона. Пока все это казалось отцу бредовой фантазией. Как глупы бывают старики, когда думают, что угадывают чувства молодых! Разве отец сам не признался ей, что в молодости страстно любил? Он должен бы понять. «Он копит для меня деньги, – подумала Флер, – но какая от них польза, если я все равно буду несчастна?» Счастье не в деньгах и не в том, что за них покупается. Приносить счастье может только любовь. Большеглазые маргаритки, благодаря которым этот сад приобретал иногда такой романтический вид, росли себе привольно и весело, и был у них свой час цветения. «Родителям не следовало так меня называть, – подумала Флер, – если они не хотели, чтобы я цвела, сколько мне отпущено природой, и радовалась этому». Ни бедность, ни болезнь, никакая другая действительно серьезная преграда не стояла на ее пути. Ей преграждали дорогу только сантименты – тень несчастливого прошлого! Правильно сказал Джон: старики не дают молодым жить. Делают ошибки, совершают преступления и хотят, чтобы дети расплачивались!

Ветер стих, налетела мошкара. Флер встала, сорвала веточку жимолости и вошла в дом.

Вечер выдался жаркий. И Флер, и ее мать надели легкие светлые открытые платья. На обеденном столе стояли бледные цветы. Флер была поражена тем, каким бледным казалось все: лицо отца, плечи матери, обшивка стен, серый бархатный ковер, абажур и даже суп. В комнате не осталось ни единого пятнышка цвета. Даже вина не налили в бледные бокалы – пить никто не хотел. А то, что не было бледным, было черным: отцовский костюм, костюм дворецкого, пес-ретривер, устало растянувшийся у окна, шторы с кремовым узором. Влетел мотылек – бледный. Полутраурный ужин прошел в духоте и тишине.

Когда Флер хотела вслед за матерью выйти из столовой, отец ее окликнул. Она села рядом с ним за стол и поднесла к носу бледную веточку жимолости, которую отколола от платья.

– Я подумал, – сказал он.

– И что же, папа?

– Говорить об этом очень болезненно для меня, тем не менее, придется. Не знаю, понимаешь ли ты, как много ты для меня значишь. Я никогда тебе этого не говорил, потому что не считал необходимым, но ты для меня все. Твоя мать…

Он замолчал, остановив взгляд на венецианском стекле своей чаши для споласкивания пальцев.

– Да?

– Меня волнуешь только ты. У меня никогда не было… Я ничего больше не хотел с тех пор, как ты родилась.

– Я знаю, – пробормотала Флер.

Сомс облизал губы.

– Ты думаешь, я могу тебе посодействовать, но ты ошибаешься. Здесь я… я бессилен.

Флер молчала.

– Оставим в стороне мои собственные чувства, – продолжил Сомс более решительно. – Что бы я ни сказал, те двое слушать не станут. Они… они ненавидят меня. Люди всегда ненавидят тех, кого ранили.

– Но он сам… Джон…

– Он их плоть и кровь. Единственный ребенок своей матери. Вероятно, для нее он значит то же, что ты для меня. Это тупик.

– Нет! – воскликнула Флер. – Нет, папа!

Сомс откинулся на спинку стула – живая картина бледного терпения, решившего ни в коем случае не выдавать своих чувств.

– Послушай, – сказал он. – Ты ставишь чувства двух месяцев – двух месяцев! – против чувств тридцати пяти лет! Думаешь, твои шансы высоки? Два месяца – первая влюбленность, полдюжины встреч, несколько прогулок со вздохами, несколько поцелуев. Против… ты даже не представляешь себе чего! Такого никто себе не представит, если не пережил сам. Флер, будь благоразумна! Это же просто летнее умопомрачение!

Флер медленно, одну за другой, обрывала ягодки с ветки жимолости.

– Умопомрачение – это позволять прошлому портить настоящее. Какое нам дело до того, что было раньше? Это наша жизнь, не ваша.

Сомс поднес руку ко лбу, на котором Флер вдруг заметила заблестевшую влагу.

– Чья ты дочь? Чей он сын? Настоящее связано с прошлым, будущее связано и с тем, и с другим. От этого никуда не денешься.

Флер никогда не слышала из уст отца философских рассуждений. Как ни взволнованна она была, его слова произвели на нее впечатление. Опустив локти на стол, а подбородок – на руки, она сказала: