Сальватор

– Да. Вы ранили меня в самое сердце, и вы это знаете, – сказал Жибасье, патетическим жестом поднося руку к груди. – А ранения в сердце всегда смертельны… Увы! – продолжил он, переходя от грусти к причитаниям точно так же, как до этого перешел от меланхолии к грусти, – еще одно затухшее чувство веры, еще одна потерянная иллюзия, еще одна черная страница, выбитая зубилом в и без того уже довольно мрачной книге моей жизни! О, дружба! Легкомысленное и непостоянное чувство, которое лорд Байрон так ошибочно назвал любовью без крыльев, как много бед ты мне принесла, как много несчастий ты еще принесешь! Как был прав, обращаясь к тебе, аристократический рапсод, автор произведения «Мир, как он есть», восклицая с горечью: «Сегодня твои алтари, о богиня, уже не освещены более огнем самопожертвования. Под сводами твоего храма больше не слышатся песни твоих верноподданных. Изгнанная интересом из своего античного храма, ты блуждаешь теперь одна, всеми покинутая, несчастная игрушка в руках придворных и всех подлых смертных, утоляя неуемную жадность! Кто из погрязших по горло в богатстве, из высокорожденных и знатных обратит внимание на твои крики? Кто проникнется состраданием к твоему горю, кто навестит твой храм?» Увы! Увы! Только бедный Жибасье, подобно Портланду, герою поэмы, еще продолжает верить в тебя!

После этой поэтической цитаты, точность которой господин Жерар не смог оценить по достоинству, бывший каторжник достал из кармана носовой платок и сделал вид, что вытирает глаза.

Филантроп из Ванвра, который не понял, да и не мог, сразу же скажем, понять витиеватую речь своего спутника, решил, что тот и вправду был сильно взволнован, и принялся выражать ему свои утешения вперемежку со словами извинения.

Но тот продолжил:

– Современный мир, видно, стал очень плохим, поскольку не может сейчас дать примеров дружбы, какие дал нам древний мир. Не считая Ахилла и Патрокла, древние называли четыре примера такой дружбы, которая делала из простых людей полубогов. Так было с Гераклом и Пиритоусом, Орестом и Пиладом, Евриалом и Низусом, Дамоном и Пифием. О, мы живем в воистину железном веке, дорогой мсье Жерар!

– Мы подъехали, мсье, к заставе Апфер, – произнес кучер, остановивший фиакр и приблизившийся к дверце кареты за то время, пока Жибасье произносил свой монолог.

– Как! Мы у заставы Апфер? – спросил Жибасье, опускаясь с высот элегии на грешную землю и заговорив нормальным голосом. – Уже застава Апфер? Так-так-так, быстро же мы добрались. Сколько же времени ушло на дорогу?

Он достал часы.

– Час с четвертью, честное слово! Мы уже приехали, дорогой мсье Жерар.

– Однако, – с беспокойством спросил тот, – мне кажется, что это – вовсе не Иерусалимская улица.

– А кто вам сказал, что мы едем на Иерусалимскую улицу? Я такого не говорил, – сказал Жибасье.

– Но куда же мы едем в таком случае? – удивленно спросил филантроп.

– Я еду по своим делам, – сказал бывший каторжник, – а вы, если хотите, можете ехать по своим.

– Но у меня, – ошарашенно произнес господин Жерар, – нет никаких дел в Париже.

– Ах так? Тем хуже! Поскольку если бы у вас было сегодня какое-нибудь дело в столице и именно в этом квартале, вы могли бы его по-быстрому разрешить.

– Вот как? Мэтр Жибасье, – сказал господин Жерар, гордо вскинув голову, – а вы, случаем, не насмехаетесь ли надо мной?

– Мне тоже почему-то так кажется, мэтр Жерар, – сказал каторжник и расхохотался.

– Значит, господин Жакаль не ждет меня? – в ярости вскричал господин Жерар.

– Не только не ждет, но, скажу вам по секрету, что если вы в подобное время явитесь к нему, он будет весьма этому удивлен.

– Это значит, что вы меня разыграли, господин шут! – сказал господин Жерар, к которому по мере уменьшения опасности возвращалась свойственная ему наглость.

– Целиком и полностью, честнейший мсье Жерар. Теперь мы с вами квиты или в расчете, считайте, как хотите.

– Но я же не сделал вам ничего плохого, Жибасье! – воскликнул господин Жерар. – Так почему же вы так злобно надо мной подшутили?

– Вы не сделали мне ничего плохого? – вскричал Жибасье. – Он говорит, что не сделал мне ничего плохого, неблагодарный! А о чем же мы говорили с самого отъезда из Ванвра, как не о вашей неблагодарности? Как, мой забывчивый друг, ты устраиваешь на своей вилле в Ванвре гастрономическо-политический раут, приглашаешь на предвыборное и кулинарное собрание самых заурядных людей и ни слова не говоришь об этом своему самому нежному другу, твоему Пиритоусу, твоему Пиладу, твоему Евриалу, твоему Дамону, твоему второму «я», наконец! Ты забываешь про него, как про ночной горшок, ты топчешь ногами, ты буквально ни во что не ставишь его преданность! Да простят меня боги, но я решил повеселиться и отплатить тебе за оскорбление тем же самым способом, каким оно было мне нанесено: ты лишил меня ужина, и я тебя тоже его лишил. Ну, что скажешь?

И, живо захлопнув дверцу кареты, добавил: