Самая долгая ночь

Маус помог Реке подняться на ноги. Ему было приятно ощущать ее руку в своей. Это напомнило ему, как тогда, возле канавы, она прижала свои пальцы к его губам. Они перешли на середину пола и сели. Каген стоял к ним лицом, заложив руки за спину. Впрочем, взгляд его был устремлен главным образом на Иоганнеса и Аннье. Глаза у девушки были красны от слез — она все еще продолжала горевать по своему пропавшему брату.

— Мы все здесь для того, чтобы захватить состав с евреями. Мы захватим поезд, а спасенных нами людей на лодках переправим в Англию, — он на минуту умолк и вновь посмотрел на Иоганнеса и Аннье. — Нам понадобится ваша помощь.

Каген говорил по-английски, Схаап переводил на голландский.

Маус почувствовал, как Река положила ладонь ему на запястье — сначала легкое прикосновение, но затем ее пальцы сжали ему руку. Он посмотрел на нее, но глаза ее были устремлены на Кагена. В сторону парочки голландцев она даже не посмотрела.

Первым заговорил Иоганнес. В его голосе слышалась злость и что-то еще.

— Это невозможно, — заявил он по-английски.

Да, начало не слишком вдохновляющее. Но, с другой стороны, разве он не того же самого мнения, что и этот голландец?

На тыльной стороне ладони у него две свежие раны, края которых сшиты белой ниткой. Как это похоже на железнодорожные пути! Река прикоснулась к шраму на собственном виске. А вдруг это знак?

Увы, из Америки, чтобы составить ей компанию, прибыло лишь два еврея. А ведь она рассчитывала на большее количество! Впрочем, тот, который называл себя Маус, был хорош собой, и она быстро забыла о своем разочаровании. Он был высок, темноволос, и темные волосы эти прекрасно оттеняли его лицо — сильный, волевой подбородок и румяные щеки. Его глаза, серые, как дым, хотя сейчас они казались темнее, смотрели из-под тяжелых век. И все-таки, этот красавчик был напуган. Как он тогда выскочил из самолета и нацелил пистолет на другого еврея, немецкого, а потом на нее, но в последний миг дрогнул и не стал стрелять. На его лице читался страх. Он тогда бросился назад к самолету, в надежде спастись бегством, подумала Река.

Второй еврей был еврей немецкий, и его акцент неприятно резал слух. Этого еврея красавцем назвать было нельзя. Он был ниже ростом, а его единственный голубой глаз резко выделялся на темном, покрытом густым загаром лице. Но как только Пауль Каген заговорил, Река тотчас забыла про его глаз и стала внимательно слушать, что он скажет.

Каген сказал, что они захватят поезд, поезд, в котором немцы будут перевозить евреев. Река почувствовала, как от его слов ей сделалось жарко. Частично причиной тому радость, что она получит возможность хотя бы косвенно отомстить за родителей, и одновременно с радостью злость. Где ты был, Пауль Каген, полгода назад?

— …не скажешь нам, когда вы это сделаете? — спросил Иоганнес. Задумавшись, Река пропустила начало вопроса.

Каген покачал головой.

— Никаких подробностей. И тем более не сейчас. Если вы даете согласие, тогда да.

Высокий блондин-голландец, Кристиан, перевел для Аннье его слова.

— Вы нам не доверяете, — ответила ему Аннье. Кристиан перевел ее ответ для гостей из-за океана на английский.

— Нет, — честно признался Каген.

Отлично. Каген не должен им доверять. В особенности Аннье. Возможно, Иоганнес вчера был прав, сказав что Сопротивление — это решето, сквозь которое информация протекает словно вода, и нечему удивляться, что на польдере их уже поджидала полиция. Легавым уже было известно и про самолет, и про его пассажиров. Возможно, предатель где-то совсем рядом. Впрочем, доказательств у нее пока не было.

— Увести состав, набитый до отказа евреями? — уточнил Иоганнес. — Но с какой целью? Да ведь это чистой воды безумие!

И тогда Каген рассказал им, что на самом деле происходит на Востоке. Он нарочно говорил короткими предложениями, чтобы Кристиану было легче переводить. Его рассказ был еще даже более неправдоподобным, чем мамины сказки про Голема, которые та рассказывала ей в детстве на ночь.

Впрочем, Река верила каждому слову. Ничего другого ей не оставалось, кроме как верить, ибо она сама лишь чудом избежала этой участи. Ей тотчас вспомнилось, как в Вестерборке она впервые стала свидетельницей отбора. Ей вспомнился молодой немец в эсэсовской форме, чей голос звонким эхом разносился по плацу. Переселение, труд на благо рейха, эвакуация, безопасность, жизнь — вот что тогда он обещал им. Еще тогда она поняла, что он лжет — в конце концов она ведь амстердамская еврейка. И чем больше им обещали, тем понятнее было, что все это ложь. Правдой же было то, что впереди их ждала смерть, а отнюдь не обещанная жизнь.

Все остальные думали иначе. Люди отказывались верить в худшее, предпочитая надеяться на лучшее. Вот и ее брат, Давид, тоже.