Самодержавие и либерализм: эпоха Николая I и Луи-Филиппа Орлеанского

В первой половине этого тревожного дня Киселев еще допускал, что правительство сможет удержать ситуацию под контролем: «Есть все основания надеяться, что сила останется на стороне закона, однако сейчас никто не может предсказать, чем закончится кризис, приобретший вдруг столь серьезный характер»[990].

Обстановка действительно стремительно менялась. «С каждым часом, – свидетельствует Киселев, – беспорядок и враждебность нагнетались все больше и больше. Разбирали мостовые и останавливали экипажи, особенно самые большие, чтобы сооружать из них баррикады. Сокрушали ограды вокруг церквей и домов, чтобы сделать из них оружие, которым пока еще никто не был оснащен. На муниципальную гвардию начали обрушиваться удары камней; в разных частях города произошли ожесточенные столкновения; были раненые и даже несколько убитых. Повсюду, однако, войскам удавалось с помощью одной лишь демонстрации своей силы и нескольких сабельных ударов подчинять мятежников, и линейные войска еще не принимали участия в подавлении выступлений, ограничиваясь простыми перемещениями. Не подвергаясь атакам со стороны бунтовщиков и, соответственно, не имея необходимости защищаться, войска ограничились тем, что к вечеру дислоцировались в стратегически важных точках города. После дневной суматохи вечер прошел достаточно спокойно, и войска оставались под открытым небом вплоть до восхода солнца […]. У каждого солдата в ранце был хлеб, сыр и колбаса в расчете на один день»[991].

А как вели себя в эти тревожные часы первые лица государства? Какие меры предпринимали они для собственной защиты и восстановления порядка в столице? «Король не проявлял никаких признаков беспокойства, – докладывал Киселев в Петербург, – королева также не подавала виду. Принцам было запрещено показываться на улице, дабы не быть спровоцированными стрелять в народ. До вечера правительство полагало, что еще можно будет обойтись без привлечения Национальной гвардии и подавить возмущение силами одной только армии». Однако к вечеру «спохватились и обратились с призывом к гвардейцам, на который те реагировали очень вяло, и ни одна из частей Национальной гвардии не явилась на зов правительства в полном составе»[992]

. Между тем Национальная гвардия всегда считалась опорой режима, и ее поведение стало очень тревожным симптомом.

Назавтра, в среду 23 февраля, в первые утренние часы ничто, казалось, не предвещало, что кабинет Гизо находится у власти последний день. Киселев полагал, что волна возмущения спала и не представляет серьезной опасности для правительства. «Вчерашние волнения, несмотря на настойчивые попытки возведения баррикад и демонстрацию самых враждебных намерений, – говорилось в его донесении, – не имели такого серьезного характера, как многочисленные прежние парижские бунты. Было очевидно, что нарушители порядка не были вооружены, не имели ни вожаков, ни знамени и стремились только к тому, чтобы удовлетворить свои деструктивные и враждебные власти инстинкты. Вчерашнее возмущение можно назвать восстанием сорванцов, поскольку основными участниками беспорядков явились молодые люди в рабочих блузах в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет, хитрые и дерзкие бездельники, которых всегда полно в столице»[993].

Тем временем в районе Монмартра 1-й легион Национальной гвардии перешел на сторону восставшего народа с криками «Долой Гизо!», «Да здравствует реформа!» Вскоре против правительства выступили почти все остальные легионы. Именно поведение Национальной гвардии, по мнению Киселева, явилось фатальным для режима: оно «изменило природу бунта, а республиканская партия воспользовалась обстоятельствами, чтобы изменить порядок вещей»[994].

Королева, напуганная поведением Национальной гвардии, умоляла короля отправить Гизо в отставку. В Тюильри прибыл министр внутренних дел Ш.-М. Дюшатель, которого король попросил привезти к нему и Гизо. В 14 часов 30 минут они были в Тюильри. В зале их встретили король, королева Мария-Амелия и их сыновья – герцог Немурский и герцог Монпансье. Российский дипломат так описывал эту сцену: «Король был очень взволнован. Он велел позвать королеву и принцев. В их присутствии он заявил, что скорее предпочел бы отречься от престола, чем отправить в отставку министров. Королева заплакала и на коленях просила склониться ко второму варианту. Герцог Монпансье поддержал это мнение; герцог Немурский смирился с ним с чрезмерным сожалением. Наконец, король спросил г-на Гизо, кого ему следует назначить главой кабинета. Министр посоветовал г-на Моле, желая прежде всего сохранить власть за консервативной партией[995]

. Король отправил за графом Моле. Королева и принцы в знак благодарности обняли г-на Гизо. Король, прощаясь с ним, сказал: “К вашей чести и к моему стыду”»[996].