Самое далекое плавание. Посвящается Хьюго Гернсбеку

Вблизи на собаку он был похож совсем мало — только удлиненной головой, ушами, круглыми глазами. Он лежал на боку, вытянувшись, как пес, который попал под машину и умирает на обочине. Но ведь и человек вытягивается так, умирая. Вместо двух передних лап с подушечками и когтями у него были руки с маленькими пальцами без ногтей. Делия предложила ему воды из фляжки, но он, казалось, не хотел пить, а потому она просто продолжала сидеть рядом, держа его руку, гладенькую, точно шкурка ягненка, такую мягонькую на ее загрубелой, растрескавшейся ладони. Батарейки в фонарике разрядились, и, сидя в холодной темноте, она нащупала его голову и гладила ее, бережно проводя ноющими пальцами над костью его черепа и вокруг мягких ушей, расслабившихся челюстей. Возможно, для него в этом не было особого утешения, но ее это умиротворяло.

Она услышала, как он вздохнул, а потом вздохнул еще раз, и она подумала, что существо умирает. Тогда летом она не раз прикидывала, как койот, а особенно собака, отнеслись бы к этому песьему человеку, а теперь, ожидая, что он снова вздохнет, она пожалела, что не захватила с собой Алису или Иисуса, но вовсе не из прежнего любопытства. Много лет назад умер ее муж, и в ту секунду, когда он испустил последний вздох, ее тогдашняя собака отчаянно залаяла и заметалась между парадной дверью и черным ходом, словно услышала или увидела что-то. Люди говорили, что душа ее мужа улетела из двери или прилетел его ангел. Она не знала, что увидела, услышала, учуяла собака, и жалела об этом.

Поглаживать его она продолжала и после того, как он умер, пока его тело не остыло, а тогда с трудом поднялась с окровавленной земли, и набрала камней, и сложила их над ним в половину человеческого роста, чтобы его не нашли и не откопали. Она не знала, что делать с обломками, и не сделала ничего, совсем ничего.

В мае, когда она опять пригнала овец чурро на гору Джо-Джонса, обломки «крыла» уже съела эрозия, от них остались только маленькие, отшлифованные по краям кусочки, похожие на осколки бутылочного стекла, которые море выбрасывает на пляжи, и Делия сообразила, что аппарат и был так спланирован — развалиться на небольшие куски, которые никому в глаза не бросятся, а потом и вовсе понемногу исчезнут. Но вот камни, которые она сложила над ним, выглядели всего лишь началом, а потому она стала медленно выкладывать из них пастуший памятник. А еще она собрала все обточенные эрозией обломки «крыла» и опоясала подножие памятника расширяющимися концентрическими кругами. Она продолжала укладывать камни все лето и дальше, в сентябре, пока ее сооружение не достигло пятнадцати футов. По утрам, проверяя овец в милях и милях оттуда, она высматривала его в бинокль, и обдумывала способы сделать его еще выше, и начинала размышлять о том, что, быть может, скрыто под всеми памятниками, которые пастухи сложили в этом краю. По ночам она вглядывалась в небо. Но никто не прилетел.

В ноябре, когда Делия закончила работу с овцами и вернулась в город, она поспрашивала там и тут и нашла парня, который знал все про наблюдения за звездами и про телескопы. Он дал ей почитать несколько книг и направил к одному старьевщику, и она выложила большую часть годового заработка за телескоп 14x75 с рефлектором. В ясные безлунные ночи она встречалась с парнем-астрономом на бейсбольном поле Малой лиги и сидела на раскладном стуле, прижимая глаз к окуляру телескопа, а парень объяснял ей, что она видит: луны Юпитера, Туманность Андромеды… Телескоп устанавливался на треноге, и парень показал ей, как с помощью небольшого приспособления закреплять на треноге еще и ее старый бинокль 7х32. Биноклем она пользовалась, чтобы целиком охватывать взглядом звездные скопления и небольшие созвездия. Большинства неудобств она просто не замечала и могла неподвижно сидеть часами, не меняя позы, стуча зубами от холода, вглядываясь в необъятный свод небес, пока тело у нее не затекало и не окостеневало настолько, что встать и добрести до дома ей удавалось лишь с трудом. Астрономия, убедилась она, требовала великого терпения, но овцы научили ее терпению или же оно было заложено в ее натуре еще до того, как она начала их пасти.

Дэвид Левин. Тк’тк’тк

Речевой самописец Уокера представлял собой замечательное устройство из алюминия и пластика, твердое, прямоугольное, лаконичное. Самописец лежал на восковом прилавке, в окружении комковатой, напоминающей чьи-то выделения продукции местных технологий. Уникальное торговое предложение, подумал Уокер и крепче стиснул ручку дедова портфеля, словно талисман.

– Шктхх птх кстпхст

, – произнес торговец, и гипнословарь выдал перевод: «Какая чудесная вещь».

Хитиновые пальцы взяли самописец, царапнув по алюминиевому корпусу. Этот звук Уокеру не понравился.

– Что она делает?

Ему потребовалась секунда, чтобы сформулировать ответ. Даже с гипно тхфшпфтх был крайне сложным языком.