Самоидентификация

Она не поняла и не хочет понимать, что все гораздо глубже во мне, чем ей кажется. Она играет, и ей кажется, что по первому своему желанию она все исправит, но это слишком далеко от действительности. Мне кажется это несправедливым – то, что я страдаю, а она переносит все легко и просто. И это ощущение несправедливости не покидает меня и, мне кажется, не покинет с годами. И оно дублируется снова, в будущем. Я уже это вижу. Она курит «L&M», а я «кент». Она утверждает, что ей со мной стало скучно, и я вшивый прагматик. Она так говорит. Хотя, именно я призывал ее смотреть умное кино и читать интересные книги, а не онанировать мозгом на религиозный бред и хипповскую мораль. Есть желание треснуть ее о «торпеду», но это сейчас не столь важно. И это крайне неудобно, потому что в «фокусе первом», который я купил за смешные деньги несколько месяцев назад, даже сидеть-то, полностью вытянув ноги, неудобно, не то что, например, трахаться или кого-то как следует избивать.

На остановке под зонтом стоит девушка, и в любой другой момент она могла бы мне показаться довольно привлекательной, но сейчас она мне кажется свежей, как кусок мяса, несколько часов пролежавший под солнцем. Дождь покрывает миллионы километров луж. Накрывает всю вселенную.

В общем-то, убрать Лену о торпеду «восьмой» мне в нынешний период иногда тоже хотелось, но химчистка могла стоить слишком дорого, а крови должно было быть немало, и я передумывал из строгого прагматизма.

Я оставляю ее дома. Еду к себе. Это разрыв, потеря возможности получить то, во что вкладывал моральные силы и материальные средства. И я не в силах что-либо изменить в ней. Это определенно одна из худших вещей, происходивших со мной, и мир полон влажного, липкого, холодного безумия, а я смотрю на дорогу и чувствую, как внутри меня что-то меняется. Мне кажется, что я становлюсь крепче, но это всего лишь работа инстинкта самосохранения.

Паркуюсь криво и нескладно. Когда я захожу в скрипящий лифт, я вижу, как меняются эпохи моей жизни, как люди, привязанные к ним, приходят и уходят, и я жду новых изменений, и я вижу их – вижу, как вещи, казавшиеся вчера очевидными, уже готовятся завтра стать недопустимыми, а недозволительные сегодня – завтра станут очевидными и близкими.

Мой второй этап жизни в метрополии кажется лишь относительно успешным. Но уже завтра я пойму, что, на самом деле, все прекрасно. Наверное. Выпиваю стакан подаренного знакомой виски. Спать.

Небо все также серо, но стало больше белизны. Больше пустоты. На улицах пустынно. Сегодня никому не надо вставать с утра на работу, кроме тех, кто работает посменно. Привыкая к своему стабильному графику, теряешь этих людей из вида. Забываешь о том, как сам вылезал из теплой кроватки с утра пораньше в воскресенье, чтобы было на что пожрать уже в понедельник. Мало ли.

Ветер дует все сильнее. Пока я прохожу два квартала, он становится практически ураганным. Мир начинает казаться иллюзорным. Над асфальтом пролетают какие-то полиэтиленовые пакеты, крышки из фольги, фантики – все из заботливо открытых мусорных контейнеров. Меня почти сносит порывом – к счастью, в сторону ближайшего дома. Мимо пролетает серебристая наглухо затонированная «десятка» «жигулей». Я думаю о том, что такие мощные ветра раньше встречал только у себя, в Питере, и там они тем сильнее, чем ближе находишься к Неве, но здесь нет крупной реки, и самое значимое из водоемов – та самая «говнотечка», проходящая по касательной к городу. В десять лет я подвернул ногу, когда спускался с пацанами по усыпанной мелкими камушками береговой линии к воде этой реки. Она была выше. Или казалась. Не знаю.

Спустя год я смотрю на страницу Оксаны на «вконтакте», и она вся вроде как светится счастьем, и у нее ребенок и муж, и она помешана на какой-то буддийской хрени… Enlightened, you know, цитируя Паланика. Жизнь удалась, думаю я. И мне не жаль, что не со мной. И я даже не злословлю на этот счет. Мне слишком сильно наплевать теперь, год спустя. Слишком бесцветно. Безвкусно. Без ассоциаций. Мертвенно.

Жму на то, что осталось от кнопки звонка. Жора открывает довольно быстро. Сонный. В семейниках. Заросший, как обезьяна.

- Здорово, - бормочу по возможности бодро.

Кивает, явно не станет жать руку, и я передумываю протягивать.

- Побазарим?

Мне кажется, использовать «пацанский» жаргон у меня выходит уже как-то неловко. Привычки – натуры. Множественные. Каждая новая может снести старую с фундаментом. Жора кивает и захлопывает дверь перед моим носом. Я должен как-то это понять, но долго думать не приходится. Спустя минуту или даже меньше, он выходит – уже в джинсах с расстегнутым ремнем, черной футболке и джинсовой куртке.

- Пошли, холодненького возьмем. Нездоровится, - наконец, прорезается его голос.

Хочу подколоть его вопросом, не успел ли он подчистить зубы за это время. Пытаюсь вспомнить, служил ли он в армии. Вспоминаю. Служил. Год.

- Сорок пять секунд выдержал, - улыбаюсь.