Самоубийство как культурный институт

В мартовском выпуске журнала «Отечественные записки» (отдел «Внутренняя хроника») появился отклик на выступление попечителя Шестакова — журналист иронически призывал печать публиковать списки имен «незастрелившихся и неудавившихся классиков»[332]

. В июле следующего года обозреватель вновь обратился к этому случаю. На этот раз он привел сведения о том, что в течение года бывает два-три таких случая. Третьим было самоубийство гимназиста Гартвиха в Одессе, причиной которого, согласно официальному расследованию, считался тот факт, установленный посредством вскрытия, что череп юноши «не имел достаточной плотности». Вспоминая отчет Шестакова в «Журнале Министерства народного просвещения», обозреватель «Отечественных записок» с горькой иронией в адрес тех, кто пытается объяснить причины самоубийств, предположил, что разница между людьми, покончившими с собой в ходе изучения «мертвых языков», и людьми, не покончившими с собой, заключается именно в степени плотности черепов и что причину самоубийства следует искать именно в недостаточной плотности, «а не в чем-нибудь другом»

[333]

.

Этот эпизод демонстрирует ассоциативную логику осмысления самоубийства. Так, тема латинского и греческого языков ассоциировалась с парадигмой «самоубийство и античность», связавшей самоубийство с идеей мученичества и героизма. Самое имя гимназиста-самоубийцы, Платон, могло читаться в этом ключе. Более того, самоубийство рассматривалось как высокий образец для подражания и предмет «литературы». Обращение к теме вскрытия звучало в этом контексте комично: столкнулись две культурные парадигмы, классицистическая и позитивистская.

Кто говорит? Н. А. Демерт, обозреватель