Самоубийство как культурный институт

Начиная с середины 1860-х годов самоубийство было популярной темой в литературе и неотъемлемой частью литературного топоса городской жизни[428]. Постоянная тема и в романах Достоевского[429], самоубийство значило для него нечто иное, чем для журналиста и бытописателя. Прежде всего, Достоевский иначе формулировал проблему — самоубийство выступало как результат экзистенциальной дилеммы, которая стояла перед нынешним поколением русских людей, а не как социальная или медицинская проблема.

Герой романа «Бесы» (1871–1872) Кириллов мучим конфликтом между двумя разумными и исключающими друг друга положениями (его собеседник — Петр Верховенский):

— Бог необходим, а потому должен быть.

— Ну, и прекрасно.

— Но я знаю, что Его нет и не может быть.

— Это вернее.

— Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?

— Застрелиться, что ли?

— Неужели ты не понимаешь, что из-за этого только одного можно застрелить себя? (10:469)[430]

В конце концов, Кириллов стреляется; атеист Верховенский совершает убийство. Как заметил Ницше, конспектируя «Бесы» в своей записной книжке, этот силлогизм «съел» и Ставрогина, также покончившего жизнь самоубийством[431]. Что касается выяснения причины, то, по словам Достоевского, «наши медики по вскрытии трупа совершенно и настойчиво отвергли помешательство» (10:516). Этими словами завершается роман— медицина проблему не разрешила.

Проблема, которая убивает героев Достоевского, мучила русских интеллигентов с 1840-х годов. В своих мемуарах «Былое и думы» (1852–1868) Герцен описал «исторический разговор» с другом, Тимофеем Грановским (профессором философии Московского университета), состоявшийся летом 1846 года:

Я заметил, что развитие науки, что современное состояние ее обязывает нас

к принятию кой-каких истин, независимо от того, хотим мы или нет; что, однажды узнанные, они перестают быть историческими загадками, а делаются просто неопровержимыми фактами сознания, как Эвклидовы теоремы, как Кеплеровы законы, как нераздельность причины и действия, духа и материи. — Все это так мало обязательно, — возразил Грановский, слегка изменившись в лице, — что я никогда не приму вашей сухой, холодной мысли единства тела и духа, с ней исчезает бессмертие души. Может, вам его не надобно, но я слишком много схоронил, чтоб поступиться этой верой. Личное бессмертие мне необходимо[432].

Герцен и Достоевский (устами Кириллова) определили исторический конфликт как столкновение между двумя типами знания — с одной стороны, позитивными фактами, установленными наукой; с другой — личными убеждениями, подкрепленными жизненным опытом.

Эта дилемма получила философское оформление в «Критике чистого разума» Канта (1781) как постоянное противоречие между двумя эвристическими принципами, «догматизмом» и «эмпиризмом», которое заключено в самой природе человеческого разума. Догматизм утверждает ряд трансцендентных идей: существование Бога, бессмертие души, свобода воли. Эмпиризм, объясняющий явления, отрицает эти постулаты; таким образом эмпиризм лишает нас (или по видимости лишает) моральных принципов: «если нет изначального Существа, отличного от мира, если воля не свободна, если душа обладает той же делимостью и бренностью, что и материя, то моральные идеи и принципы лишаются своей силы»[433]. Хотя личные симпатии Канта лежали на стороне догматизма и трансцендентных истин, он предупреждал читателя об опасности — смертельной опасности — принимать лишь одну сторону, игнорируя другую: «разум искушаем желанием либо отдаться скептическому отчаянью, либо предаться догматическому упрямству и занять позицию, не выслушав аргументов противоположной стороны, как того требует справедливость. В каждом из этих случаев, здоровая философия получает смертельный удар, хотя в первом можно говорить об эфтаназии чистого разума»[434].