Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей

Жизнь субъективно осмыслена; цель ее в настоящем; цель эта и критерий субъективной осмысленности жизни заключается в полноте бытия. Все это прекрасно, но вот перед нами трупик утонувшего шестилетнего мальчика Василия, черненького и тихонького сына Василия Фивейскаго; вот другой мальчик, затравленный собаками зверя-помещика; вот убитый камнем сын Человека, с золотыми, как солнечные лучи, кудрями; вот перед нами все жертвы случайностей, суеверия, инквизиции, Филиппа II; вот, наконец, все ужасы наших дней, нисколько не уступающие ни Филиппу II, ни инквизиции... Чем все это может быть оправдано? — Ничем. Надо иметь мужество прямо взглянуть в глаза правде и твердо идти до конца по пути „свирепейшей имманенции“.

Нет в мире мысли, нет в мире силы, которая могла бы оправдать мировое зло; если бы даже такое оправдание было возможно в области трансцендентного, то я заранее отказываюсь от него и почтительнейше возвращаю Господу Богу билет на право входа в мировую гармонию, — так говорил Иван Карамазов. Вместе с ним мы раз навсегда категорически отказываемся от трансцендентных утешений и остаемся в области; „свирепейшей имманенции“. Зло имманентно человеческой жизни, его нельзя оправдать

, его можно только принять или не принять

. А это как-раз и есть область чувства, а не рассудка, психологии, а не логики.

Мир можно или принять, — т.-е. жить, или не принять,— т.-е. умереть. Логические доводы и в том, и в другом случае бессильны; здесь мы имеем перед собою два различных психологических типа.

Сначала о людях, не принимающих мира. ,,...Я мира этого Божьего не принимаю, и хоть и знаю, что он существует, да не допускаю его вовсе, — говорит Иван Карамазов Алеше. — Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять“. — „Это бунт“, — отвечает ему Алеша, на что Иван замечает: „Бунт? Я бы не хотел от тебя такого слова... Можно ли жить бунтом, а я хочу жить“... На этот раз прав однако не Иван, а сюсюкающий младенец Алеша: действительно, мысли и чувства Ивана — бунт против всего существующего, неприятие мира. Логический исход такого бунта — самоистребление, и сам Иван Карамазов это глубоко чувствует и понимает: бунтом жить нельзя, — говорит он. Да, бунтом жить нельзя; не принимая мира, можно только умереть. Я знаю, — продолжает Иван, — что простая и горькая земная правда заключается в том, что страдание есть, что виновных нет, но жить по этой правде я не могу согласиться: „что мне в том, что виновных нет и что все прямо и просто одно из другого выходит и что я это знаю — мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже на земле“... Но возмездия нет; Иван это знает, а значит, — ему остается только истребить себя, потому что бунтом жить нельзя.

Однако Иван не истребляет себя, не доходит до логического конца; вместо него это совершает над собою более последовательный безымянный NN, от имени которого Достоевский поместил письмо в своем „Дневнике писателя“ (1876 г., № 10). Это письмо самоубийцы, объясняющего, почему он истребляет себя. Почему же? Потому, что он не принимает мира, подписывает ему смертный приговор, твердо доходит до логического конца. „Какое право имела эта природа производить меня на свет, вследствие каких-то там своих вечных законов? Я создан с сознанием и эту природу сознал: какое право она имела производить меня, без моей воли на то, сознающего? Сознающего, стало быть, страдающего; но я не хочу страдать — ибо для чего бы я согласился страдать?“ — так начинает он свое письмо. Во имя чего ему страдать? Во имя гармонии целого? Но какое ему дело, „останется ли это целое с гармонией на свет после меня, или уничтожится сейчас же вместе со мною.“... Да к тому же через несколько мгновений вечности непременно погибнет человечество, непременно умрет земля, — во имя чего же страдать? „В этой мысли (о грядущей гибели мира) заключается какое-то глубочайшее неуважение к человечеству, глубоко мне оскорбительное и тем более невыносимое, что тут нет никого виноватого“. Но наиболее „невыносимо возмутительной” является для него мысль о бессмысленных страданиях без всякого возмездия, о тысячелетних, бессмысленных истязаниях человека... Всего этого он не может вынести, он не принимает мира, он провозглашает бунт, неприятие мира, его уничтожение: „я присуждаю эту природу, которая так бесцеремонно и нагло произвела меня на страдание — вместе со мною к уничтожению. А так как природу я истребить не могу, то истребляю себя одного“...