Самозванец

«Как нам такого достохвального жития мужа, святого и преподобного отца нашего и богомольца Иова митрополита изгнать, а сделать греческого закона патриарха, а он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам с ним говорить без толмача нельзя!»

Царское слово прозвучало, и «богомолец Иов» был возведен в высший в православной иерархии сан.

Что ж, долг платежом красен, и Иов в долгу не остается. Когда на девятый день по кончине мужа царица Ирина покинула дворец, чтобы постричься в Новодевичьем монастыре и стать до конца дней инокиней Александрой, и был поставлен вопрос об избрании нового царя новой династии, немедленно прозвучал властный голос патриарха:

«Благодатию св. духа имеем мы власть, как апостольские ученики, сошедшись собором, поставлять своему отечеству пастыря и учителя и царя достойно, кого бог избрал».

Естественно, что Иов по должности знал волю божью лучше других. Народ ему поверил и провозгласил царем Бориса.

Любопытен союз этих двух людей, объединившихся по видимости для благих дел.

Многие были поражены непривычным для царей поведением во время венчания на царство. Сжав в кулак ворот рубахи, новый государь всея Руси страстно воскликнул:

«Отче великий патриарх Иов! Бог свидетель, что не будет в моем царстве бедного человека. И эту последнюю рубашку разделю вместе со всеми!»

Обещание звучное, но опрометчивое, хотя вполне возможно, что, охмелев от радости, царь и был искренен.

Конечно, опасность делиться последней одеждой Борису не угрожала. Будучи еще правителем, имел «большой боярин» доходы, приближавшиеся к ста тысячам рублей в год! Сумма для русского человека того времени почти невообразимая. Собиралась она, не брезгуя ни великим, ни малым, с прямо-таки капиталистической предприимчивостью. Например, Годунов умудрялся собирать мзду с речных купален, ведь побережье Москвы-реки на тридцать верст вверх и на сорок вниз по течению принадлежало брату царицы. Так что платные пляжи имеют свою историю.

Будем, однако, справедливы. В скупости царя упрекнуть трудно. Оказывали вспомоществование бедным, кормили в голод народ из царских закромов, щедро награждались верные слуги. Короче, милости были, а вот любви народной не было. Потому что милости все более напоминали милостыню, зато «множились неправды».

А что же патриарх? Боролся ли с неправдами? Увы, больше укрывал, свидетельствовал не в пользу истины и хотя был добр — вот и Отрепьева пригрел, и уйти от наказания позволил, — но воли выступить против неправд в себе не нашел, перелагая собственную ношу на высшего своего повелителя. Вот как об этом грустно и меланхолично сказано:

«Видя семена лукавствия, сеемые в винограде Христовом, деятель изнемог, и только к господу богу единому взирая, ниву ту недобрую обливал слезами».

И только.

Потому на осторожные возражения Мисаила Варлаам кричал:

— Нет ему веры! Борисов угодник. А сам Борис кто?

И сыпал ходкими обвинениями, горячими и преувеличенными. Многие из них, как показало время, были плодом разочарованного царем воображения, однако они отразили суть общественного мнения о Борисе.

Впоследствии Пушкин так скажет за Годунова:

Кто ни умрет, я всех убийца тайный:Я ускорил Феодора кончину,Я отравил сестру свою царицу,Монахиню смиренную… Все я!

В те дни, когда трое покинули Москву, «смиренная монахиня» Александра еще была жива. Но вскоре умрет, и новая тень падет на царя, как уже пало обвинение в смерти не только Димитрия, но и последних из рода Калиты — дочери князя Владимира Андреевича Старицкого, двоюродного брата и жертвы Грозного, и его малолетней внучки. Это, конечно, слухи, но и им верили, потому что знали — все погибшие так или иначе были опасны Борису и его роду на троне.

Были, однако, и не слухи.

Только что завершилась расправа над Романовыми, племянниками первой, горячо любимой жены Ивана, Анастасии, со смертью которой, как считали, произошел мрачный поворот в царствовании Грозного.

Началась расправа летом 1601 года с того, что мы бы назвали провокацией.

Как положено, нашли негодяя. Звали его Второй Бартенев. Служил казначеем у Александра Никитича Романова, но тайно наведывался к дворецкому Семену Годунову, родственнику, пользовавшемуся большим доверием царя и выполнявшему при нем обязанности печальной памяти царского тестя Малюты Скуратова при Иване.

В тайном разговоре Бартенев изъявил готовность «исполнить волю царскую над господином своим». Семен Годунов посоветовался с державным «сродником». Поступить решили без большой выдумки, но наверняка. Были заготовлены мешки с «кореньями», и Бартенев перенес их в романовские кладовые.

Второе действие драмы: на подворье Романовых появляется окольничий Иван Салтыков с ордером на обыск. Понятно, что результат самый впечатляющий, обнаружено зелье, припасенное, разумеется, для отравления царя!